– На Ямайке, – сказал Цеце, вздохнув, и мечтательно закатил глаза. – Земной рай!

– Победители игры могут сами выбирать место службы, – сказал Рыжий.

– Если захотят служить дальше, – добавил Гнутый.

Они замолчали, думая об одном и том же, мечтая…

Первым очнулся Гнутый.

– Ладно, нам пора, – сказал он. – А то как бы док не пришел.

– На днях обязательно заглянем еще, – сказал Цеце.

Рыжий просто кивнул.

Они ушли, не затягивая прощание. Тихо закрылась дверь, и в палате снова стало пусто и одиноко.

Павел полежал чуть-чуть, глядя в потолок, собираясь с мыслями, потом вздохнул, заставил себя улыбнуться, громким голосом велел диктофону включиться, и, выдержав паузу, стал размеренно, обдумывая каждую фразу, надиктовывать полученные от товарищей новости.

Три дня прошло, а казалось, что целая неделя.

Павел уже стал привыкать к новому распорядку. Он много спал. Ел, когда хотел и сколько хотел. Делал дневниковые записи. Разговаривал с навещающими его друзьями, с мамой и девчонками, с доктором. Он много думал, особенно жутковато тихими ночами, когда сон не шел, и просыпалась боль. Мысли его были аморфны, неконкретны. Часто он грезил, теряя связь с реальностью, и тогда какие-то странные непознаваемые образы наводняли его сознание.

С первого июля все системы, все службы и подразделения Форпоста начали функционировать в нормальном режиме боевого дежурства, но для Павла перемены эти прошли незамеченными. Разве только товарищи стали приходить чуть реже. И новости, которые они приносили, несколько изменились: меньше стало бытовых подробностей, больше разговоров об оружии, о предстоящих рейдах, о разведывательных данных по зоне ответственности Форпоста.

Слушая рассказы товарищей, Павел чувствовал себя заключенным. Он был заперт в четырех стенах, они отгораживали его от настоящей жизни, и он ничего не мог с этим поделать.

Док, терпеливо выслушивая жалобы пациента, говорил, что лечение продлится никак не меньше двух недель.

Две недели в заключении, и это в то самое время, когда Форпост только начинает работу! Это была самая большая несправедливость в жизни Павла. По крайней мере, так считал он сам.

Дни, проведенные на больничной койке, изменили его. Павел стал более раздражительным, возбудимым. Теперь он почти не улыбался, а шутки его стали колкими. Впрочем, Павел этого не замечал. И только когда приходила Тина, он снова становился собой.

– Мы уезжаем завтра, – сказала Тина, глядя Павлу в глаза. – Рано утром. Зайти к тебе не будет возможности.

Мама, стоя за кроватью, украдкой вытирала слезы. Серьезная Наташа сидела на постели, осторожно держала брата за пальцы, высунувшиеся из гипсовой скорлупы.

– Я вам буду писать, – сказал Павел. – Вы за меня не волнуйтесь, я поправлюсь.

– Доктор сказал, что у тебя все будет в порядке, – сказала Тина, чуть улыбнувшись. – Даже нос твой останется прямым.

– Вы уж извините меня, что так получилось, – вздохнув, сказал Павел. – Испортил вам весь отдых.

– Ну что ты, сынок, – мама положила мокрую от слез руку ему на лоб. – Мы очень рады, что побыли у тебя. Вчера твои товарищи приходили к нам в гостиницу, рассказывали о тебе много хорошего… Ты все сделал правильно. Не переживай.