— Ну, всё… сядем на дорогу, — тихо произнесла Вероника, когда мы готовы были выйти из квартиры, чтобы ехать в аэропорт.

Она не смотрела на меня, словно боясь, что сорвётся. Её уверенность, что я должна лететь в неметчину, таяла на глазах, как облачко дымящейся свечи. Я видела, вернее, чувствовала это. Хотелось закричать: Вероничка, милая, разреши остаться! Но что-то сдавило горло, и я молчала. Молчала как обречённая.

Вероника привезла меня в аэропорт, сунула в руки паспорт, билет до Франкфурта, повесила на плечо сумку с какими-то шмотками… и, чмокнув в щёку, быстро ушла. Я оглянулась ей в след, но она уже растворилась в людской массе. Оставшись одна в водовороте криков и шумов, я растерялась и даже рванула всем телом в сторону ушедшей подруги, пытаясь догнать, но кто-то случайно толкнул меня и я, сделав шаг вперёд, оказалась за перегородкой…

…перегородкой, разделившей мою жизнь на две части. Две совершенно отдельные части. Там осталась нищета в Иваново. Грязь в Москве. Зассанное кресло у Седого. И моя любимая Вероника тоже осталась там, в прошлой жизни. А тут, теперь, появилась фрау Пфайфер, чинная дама, лихо водящая Мерседес. Мужняя жена. Приличная женщина, вышедшая замуж девственницей. О чём мечтала моя мать. Причём не просто вышедшая замуж. А вышедшая замуж за иностранца. За богатого бундеса. О чём мечтала Вероника. И даже не мечтала моя мать.

Обидно одно. Мать никогда не узнала, что её непутёвая дочь, исчезнувшая в водовороте жизни, воплотила её розовую мечту в реальность и вышла замуж девицей. А Вероника, уверенная в том, что я украла её мечту, никогда не узнала, что мечта оказалась дыркой от бублика. Вот это обидно… потому что мне-то всё это было таким безразличным, таким ненужным, таким пустым…

Через три часа я вышла в аэропорту Франкфурта. Дитер стоял у выхода вместе с другими встречающими, с букетом роз, радушно размахивая цветами. Бордовые листки разлетались вокруг него, но он продолжал яростно махать, не обращая внимание на листопад из розовых листьев, оседавших около его ног. Дитер был рад. Он ждал и дрожал от предвкушения удовольствия.

Увидев своего толстенького немецкого жениха, я даже обрадовалась. Он был единственным знакомым человеком в этом чужом, пугающем меня, мире. Блестящие стёкла витрин не радовали и не манили, а скорее пугали. Грохот, стоящий в аэропорту, глушил. Чей-то металлический голос усиленный громкоговорителем, надрывался, объявляя воздушные рейсы и рвал слуховую перепонку. Немецкая гортанная речь пугала. Почему-то вспомнились объявления типа: «Хенде хох!» или «Ахтунг, ахтунг!», за этим последовала другая ассоциация. Парень в форме со свастикой, подталкивая народ автоматом, строит ровные ряды, двигающиеся в сторону крематория. Я вздрогнула и остановилась. Страх переполнял, а ноги отказывали идти. Меня охватила оторопь, напрочь выбившая мозги из рабочего состояния. Я шла, с трудом ступая по лакированному полу аэровокзала. Словно под наркозом или под наркотиками. Взгляд тупо сверлил пространство, но я не видела ничего. Голова отказывалась соображать. Я шла, как овца, ведомая на заклание.