«Ах, голубушка, ну и глупа же ты серая, длинная. Вот еще совсем немного подползем, и рукой достать можно… почти сутки ты была неверна, враждебна нам, помогала тем – скрывала их за собой… теперь-то уж что?»

Мы здесь, теперь только случай мог помочь нам – это понимали все! Старались прислушаться: есть кто за полотном, нет? Шум в нас самих забивал все, слух отказывался принимать что-нибудь извне. Вчера оттуда в этом месте насыпи никто не шел, и связной уверяет, что, когда он полз к нам, там, «за ней», было пусто, иначе он не пробрался бы к нам; правда, он все время оговаривал, что справа от него тогда, а от нас сейчас, значит, слева, двигалась какая-то колонна, но куда шла и где она сейчас – сказать невозможно, трудно.

– На полотно не тянуть, не рассыпаться! Бросаемся все разом, если натыкаемся на небольшое скопление – будем проходить, в ход пускать все: гранаты, огонь, лопаты, зубы… и не останавливаться, а быстро, молнией, только внезапностью прорвемся… гранаты, понятно, бросать в стороны и, если будут настигать, – назад. Теперь так: если их как вчера, что маловероятно, но вдруг – то скатываемся сюда, обратно, и, не останавливаясь ни на секунду, вдоль насыпи, как можно дальше, в тот край деревни… может, там послабже, другого выхода нет… в общем, по обстановке… и следить за мной. На полотно, повторяю, одним духом и беззвучно – тихо, уж очень открытое место… и туман ушел, ну а там будем смотреть… если будем смотреть… и не такое бывало… – Он замолчал и неприятно сник, зло уставясь в снег. Он соврал – то, что свалилось на нас ночью, можно перенести только раз, даже связной, который не был тогда с нами, почувствовал эту ложь и, взглянув в нашу сторону, где мы лежали с молчуном, что сидел в кювете у дороги, сделал выразительную мину, дескать: «он без злого умысла – подбодрить хочет». Притихли. Старшой вдруг жестом показывает: взвести автоматы, расстегнуть подсумки с гранатами. Вижу, ему что-то шепчет наш солдат, который был рядом с ним, на что тот резко схватился левой рукой за подсумок и зло, одними губами проговорил:

– Там поздно будет смотреть да расстегивать! – И в голос тихо добавил: – Сумеешь сразу, быстро – дело твое. Ну-у-у…

Мы замерли и уставились в него. Зачерпнув горсть снега, старшой, деловито протерев лицо, зло прошипел, словно мы ни в какую не хотели идти:

– Пошли!

Мы бросились на насыпь… короткий приглушенный стукоток по шпалам… с той стороны склон был круче и выше… внизу – два вконец перепуганных лица, развернувшись, обалдело застыли в растерянности и, казалось, летели на нас. Тот, что был ближе к нам на нашем пути, нелепо поднял руки над головой, тихонько прерывисто вопя:

– А-а-а-аз-з!!!

Совершенно багровый старшой, сопя, низвергался на него и должен был смести, раздавить его своей массой, но, извернувшись, он с ходу схватил лежащий на снегу черный автомат и резко мотнул им у самого носа немолодого краснолицего немца. Тот, чуть не завалившись, отпрянул в сторону еще, выше воздев руки; округленными, как у совы, глазами он, казалось, говорил: «Да я и сам не знаю, откуда он здесь взялся!» Однако, молниеносно сообразив, что все может и окончиться этой вот угрозой, с доброжелательной готовностью задергал головой, дескать: «Понял, повторять не надо!» Другой еще сидел со спущенными штанами и, диковато исказясь в подобии улыбки, под стать своему приятелю по утреннему туалету, как дятел, долбил башкой, разведенными в стороны руками показывая, что у него вообще ничего нет, кроме скомканного клочка бумаги. Смех и грех… К сожалению, эта смехотворная интермедия была недолгой и вскоре оборвалась.