Совершенно запутавшись и перестав вообще что-либо соображать, я теперь решил по-доброму попросить его больше ничего не произносить – ни единого слова, потому что, для того чтобы осознать все произносимое им, тоже ведь нужны силы, и немалые, а поскольку… Однако новая волна откровений, дошедшая до моего сознания, оставила меня на ногах, но принудила быть не только настороже, но просто наготове.

– Я – червь, я – раб, я – царь, я – Бог! – уже как-то заходясь, выкрикивал он, нащупывая в темноте мою руку. – Теперь давай попробуем вместе, повторяй: «я – червь»…

Как если бы прося пощады, я выдохнул:

– Я что-то не могу понять, о чем ты все время говоришь… и почему это я вдруг стал каким-то червем?

– Ну что ж тут непонятного, подумаешь, бином Ньютона. Все намного проще, повторяй за мной и иди в ногу: «Я – червь, я – раб, раз-два, я – царь, три-четыре, я – Бог, пять-шесть и опять раз-два, я – червь».

– Ну хорошо, хорошо, Я – червяк, араб, Мифусаил… и кто там еще, все равно ничего не понимаю, и не хочу, и оставь, пожалуйста, ты видишь, я просто не могу.

– О-о-о, это непонимание и есть первое проявление очеловечивания, даже можно сказать, что ты на пороге сознания…

– А вот сейчас тебе будет совсем хорошо, именно это состояние когда-то совсем недурно определил мой предшественник Декарт. Правда, он был дилетант и совсем не умел варить мыло. Он говорил: «Я мыслю – я существую!» Ну ты сам подумай, как можно уметь мыслить, не умея варить мыло! Бред – сущий бред! – И он чем-то очень холодным, освежающим, даже не спросив ничего, протер мое лицо, и запах далекой спокойной жизни приятно ударил в нос. И вот уж не знаю, не то он меня добил, не то я сам сломался, но я даже не испугался неожиданности его проделки и наконец имел возможность разглядеть, что же такое творится с его ушами… и был огорчен – это какие-то большие нахлобучки, которые только имели форму ушей, но были много больше, и этот странный мутный цвет, и все это совсем не хитрое сооружение уходило под пилотку, оставляя действительно очень узкий абрис его бледного лица.

Светало… Привала, как видно, решили не объявлять, и усталость, вернувшись, давила с новой силой. За спиной вдруг что-то произошло?! Обернувшись, успел заметить метнувшуюся с дороги тень, и треск в бессильной злобе разбитого о дерево котелка (как потом выяснилось – полного молока) слился с истошным воплем солдата:

– Что хотите делайте, дальше не пойду, не могу! – Мгновение мы растерянно топтались на месте и горохом сыпались на снег и дорогу.

Отбежав пяток шагов от терзавшего все же меня «Мутных ушей», я рухнул на землю. Солдат от одних ног перекатывался к другим и неприятно, надрывно, громко орал. Все молчали. Дорогу и небольшой редкий лесок у обочины заполонили собой кашель и тяжелое рваное дыхание. Все всё понимали и тем не менее, если бы были хоть какие-нибудь бы силы, то, пожалуй, в душе благословляли бы эту минуту, позволившую наконец вытянуть ноги, а так как сил не было напрочь – то просто лежали, сопели, дышали.

Появился лейтенант, молча уставился на происходящее и, присев, старался поймать катавшегося солдата. Когда ему удавалось задержать его, он гладил по спине, голове и как-то уж очень уныло твердил: