Очевидно, та минута была одной из последних минут, когда еще мог соотносить себя, ночь, дорогу в лесу и все еще ждать, ждать… привала и, импульсивно переставляя ноги, все же двигаться вперед, не опасаясь, что вот-вот рухнешь подкошенным снопом, когда поднять тебя, по существу, уже не будет никаких сил. Еще какие-то совсем малые мгновения, и я действительно свалился бы, зайдясь в подступившей истерике, и, чтоб хоть как-то противостоять этому надвигающемуся тупику, задрав голову, я заверещал на каких-то совершенно не свойственных мне высоких тонах: «Не могли передние уйти так далеко, не могли, должны же они, наконец, остановиться когда-нибудь и дать… дать отдохнуть, лечь!»

Кажется, оттуда же, сверху, куда я только что невольно излил всю горечь накатившего приступа бессилия, ответили: «Лечь, где? Лес, снег, темнота». Не взяв в толк, что возражаю какому-то другому, совсем иному миру, все так же гнило пропищал: «Все равно, все равно – лишь бы лечь, остановиться и лечь!»

– Помочь, тяжело тебе? – теперь прозвучало совсем рядом над ухом.

Оглядываюсь… никого?!

– Вижу, ты не веришь, а я действительно готов помочь, – двумя шагами впереди меня, несуразно мотаясь, тащился худой, длинный, как вешалка, славянин… Он брел нескладно, вероятно, его так вело, и в те короткие моменты, когда он оказывался вывернутым в полуоборот ко мне и все же успевал выложить свои дурацкие наставления, что-то очень бледное, длинное, как полено, маячило там, где у него должно было быть лицо… и, лишь когда голые кроны деревьев уступали место темным разрывам – продыхам между ними, это «что-то» оказывалось все же чахоточно-длинным клином его лица.

– Чем поможешь, потащишь мой автомат или меня самого?

– Зачем такая крайность, она, надеюсь, тебе не понадобится. Да и не какая это не помощь, а так… минутная жалость, даже не сострадание – обман… Любит человек, чтоб его пожалели…

– Что ты несешь всякую х…, вот я издохну сейчас прямо здесь на дороге, и к чему тогда вся твоя сраная философия?

– Самому уходить из этого мира никогда не следует, об этом позаботятся другие. Видишь ли, ты попросту не прав, ты хочешь идти и спать – так не бывает.

– И совсем я не хочу идти – я хочу спать, и ничего больше, только спать, спать, спать… только спать.

– Такая определенность замечательна и похвальна, но сейчас-то требуется идти, значит, надо идти, а спать будем, когда придем, и что тут толковать – не понимаю. Я, к примеру, не молод, как ты, и сил у меня намного меньше, а вот, как видишь, – иду, не скулю, не ною на судьбину, не жалуюсь, наоборот, рад – иду в тыл… значит, скоро отдохну и высплюсь.

Я пытался разглядеть эту редкую «жердь». Никогда раньше в нашем подразделении я такого не видел. Длиннота его не могла не обращать на себя внимание. Он был худ, как я, но еще головы на полторы, а то и все две выше, длиннее…

Этот удивительный рост… и память властно относила меня на Днепровский плацдарм, где моя собственная удлиненность едва не оказалась причиной гибели. Немцы точными и плотными по насыщенности артналетами перебили нашу связь, протянутую по дну протоки (со штабом полка, не то дивизии – точно не помню), докладывать об обстановке на плацдарме высшему начальству, находящемуся на острове, посредине Днепра, должно быть, было необходимо (???), и из подразделений выбирали самых высоких ростом, чтобы те вброд, под обстрелом, то и дело погружаясь с головою в воду, держа лишь над ней, над водой, пакет с какими-то там страшно секретными данными, могли, если повезет, пройти самый глубокий, а оттого самый опасный медленный участок протоки и, выбежав из воды опрометью, сверкая голым задом, нестись по совершенно открытому, пологому, как хороший пляж, песчаному берегу до какого-нибудь овражка или ямы. Какой овражек, какая яма – берег, ровный пляж, тут хотя бы просто залечь за вздутые от времени, нестерпимо дурно воняющие останки наших боевых товарищей – погибших лошадей, перевести дух и опять что есть сил до следующего укрытия, а там, глядишь, и до спасительного леса. В одну из таких увеселительных прогулок выбрали меня и одного (небольшого роста) бойца из какого-то, как помнится соседнего, подразделения. Ничего не объяснив, нас привели в землянку начальника штаба полка, поставили рядом и мне одному приказали поднять руки вверх. Ничего не подозревая и думая, что и здесь продолжается вечное подтрунивание над моим ростом и худобой, я глупо тянулся в этакую несуразную оглоблю, но, кажется, именно эта нелепая вытянутость произвела впечатление на стоящих перед нами офицеров; они едва ли не хором сказали: «О-о-о, здорово!» И именно в тот момент, когда они так дружно «проокали», в их глазах я вдруг прочел старательно скрываемую ими опасность или, вернее: «Жалко ребят, молодые такие, еще могли бы жить да жить…» Я все понял.