Интересно, как она столько прожила?

— Господи! — хмыкнула она. — Такой редкий в наших краях симпатяга — и тот паршивая легавая ищейка. Сколько? Я легавых не барахтаю.

Я почувствовал, что краснею.

— Дама, — сказал я, — это не очень-то вежливо. Я просто зашел побеседовать.

— Тупица ты! — заорала она. — Я спросила, чего тебе надо.

— Коль скоро вы так излагаете, — сказал я, — я вам скажу. Мне надо, чтоб вы убрались из Сентрал-Сити до заката. Если я вас тут застану после — привлеку за проституцию.

Я надвинул шляпу с размаху и развернулся к двери. Она заступила мне путь.

— Сучье ты отродье. Ты…

— Не надо меня так называть, — сказал я. — Не стоит, мэм.

— А я назвала! И еще назову! Сукин ты сын, сволочь, зуктер…

Я попробовал ее обрулить. Надо было оттуда выбираться. Я знал, что произойдет, если не уйду, а произойти не должно, это я тоже знал. Я могу ее убить. От этого недуг может вернуться. И если даже не убью и не вернется, мне все равно кранты. Она распустит язык. Разорется так, что небо с овчинку покажется. И народ задумается — задумается и засомневается: что пятнадцать лет назад случилось-то?

Она шлепнула меня так, что зазвенело в ушах, сначала по одной щеке, затем по другой. Со всего маху, не останавливаясь. Стетсон слетел. Я нагнулся за ним, и она двинула коленом мне в подбородок.

Я потерял равновесие и хлопнулся на пол. Услышал мерзкий смех — а за ним еще смешок, какой-то извиняющийся. Она сказала:

— Господи, шериф, я не хотела… я… Просто вы меня так разозлили, что я… я…

— Еще бы! — ухмыльнулся я. В голове прояснялось, голос тоже вернулся. — Еще бы, мэм, я вас очень хорошо понимаю. У самого так бывало. Дайте-ка руку, а?

— Вы… вы не ударите меня?

— Я? Ай, ладно вам, мэм.

— Нет, — сказала она чуть ли не разочарованно. — Я знаю, не ударите. У вас на лбу написано, вы слишком добродушный.

И она медленно подошла и протянула мне руки.

Я поднялся. Одной рукой перехватил ей оба запястья, а другой размахнулся. Она чуть сознание не потеряла; а мне совсем не хотелось ее оглушать. Мне хотелось, чтобы она до конца понимала, что с нею творится.

— Нет, детка… — Я оскалился. — Я тебя не ударю. Я и не подумаю тебя ударять. Я просто надеру тебе задницу так, что все заглушки повылетают.

Я так сказал, я так сделать собирался — и я почти так и сделал.

Свитерок я ей задрал на голову и завязал узлом. Швырнул ее на кровать, сдернул шортики, ими связал ей ноги.

Затем вытащил ремень и вскинул над головой…

Не знаю, сколько времени прошло, пока я не остановился, не пришел в себя. Знаю только, что рука болела как ненормальная, а у нее весь зад превратился в один большой синяк. Перепугался я до опупения — хоть ложись да помирай.

Я освободил ей руки и ноги, стащил с головы пуловер. Холодной водой намочил полотенце и обтер ее. Залил ей кофе в разжатые губы. И все это время не замолкал, умолял ее простить меня, говорил, как мне жаль, что так вышло.

Я опустился у кровати на колени — просил, извинялся. Наконец ресницы ее затрепетали и глаза открылись.

— Н-не н-надо, — прошептала она.

— Не буду, — сказал я. — Богом клянусь, мэм, больше никогда…