"Свои же православные христиане, русские мужики заодно с язычниками! Господи! Вот бы кого надо живьем на костре сжечь!" - думал, выглядывая из-за дерева, снедаемый злобой монах.

А в тылу у мордвы, как безумный, метался Сустат Пиюков, уговаривая мордву гнать от себя Семена Трифонова и дальнеконстантиновских мужиков, ибо они - христиане, враги, предатели. Им верить нельзя. Они вовлекают мордву во вражду с начальством, а потом сами первые сбегут.

Но ярость мордвы была так велика, что никто и не думал слушать Сустата Пиюкова.

Монах прицелился в Несмеянку, когда тот приблизился к нему, но разве попадешь, если руки дрожат как в лихорадке! Пуля пролетела мимо. Спрятавшись снова, монах с любопытством стал разглядывать мужиков, катавшихся по земле в рукопашной битве с мордвой. Ему не было жалко ни тех, ни других: "Все - сволочи!" Он радовался этому ожесточению дерущихся. Если бы он знал, что его не убьют и если бы он не боялся быть уж очень на виду у мордвы, то непременно бы выскочил из своего прикрытия и сам бы убил двух-трех человек. Потихоньку он благодарил "господа бога" за то, что "началось". Оно и к лучшему? То-то теперь враг Оранской обители, царевич Грузинский, взбеленится. "Вот она, твоя хваленая мордва, которую ты так усердно от нас защищаешь! Посмотрим, что теперь ты скажешь!"

Ожесточение обеих сторон затянуло бой до поздней ночи. Несмотря на ружья и на озлобление введенных в заблуждение монахами крестьян, мордва не отступила ни на шаг. Только ночь прекратила бой.

Тем временем епископ Димитрий при помощи матушки Василисы окольными путями пешком добрался до Больших Терюшей. Появившись в доме отца Ивана Макеева, он застал его мирно похрапывающим на пуховой постели в обнимку с попадьей Хионией. Вид его был такой, как будто он на мордовском кладбище никогда и не был и не принимал никакого участия в поджоге срубов и в схватке с мордвой... Епископа охватила досада. Он дернул его за косу.

- Пустопоп! Вставай!..

Иван Макеев открыл глаза. Протер их и ужаснулся, увидев епископа.

- Лошадей! - грозно крикнул Сеченов, разбудив своим зычным голосом попадью. - Ну, ну, скорее!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В полночь мордва и рыхловские крестьяне разошлись в разные стороны.

Звезды смотрели грустно. Мужики слушали пенье соловьев в рощах с тупою болью в сердце. Им пришлось нести с поля пятнадцать раненых товарищей. Десять человек убитых так и оставили до утра... Утром придут с лопатами и зароют... А впереди еще бабий плач, плач ни в чем неповинных ребятишек... "Ой, горе, горе! Черт принес этого монаха!"

Мордва потеряла сорок человек убитыми и ранеными. Несмеянка, шедший впереди, то и дело останавливался, чтобы успокоить стонавших от боли раненых товарищей и чтобы приободрить здоровых, окончательно упавших духом, подавленных, напуганных всем происшедшим: "Что-то будет дальше?! Чам-Пас, помилуй нас!"

XVIII

Благоухала весна, раскрывались влажные медовые почки, цыган Сыч не отходил от Моти. Называл ее то "полевым цветком, мотыльков привлекающим", то "пернатою чечеткой", а иногда принимался расхваливать ее отца, называя его "чудотворцем". Цыган был большой выдумщик, и Моте это нравилось.