- Звонаря! Звонаря! - завопил Феодорит, выпучив свирепо глаза. - Бей в колокол!..

Но не успел он прокричать эти свои слова, как на колокольных вышках уже многозвучно зазвенела игривая легкая медь. Она смешивалась с низким ленивым гудом больших семисотпудовых колоколов...

- Хоругви! Иконы! - продолжал исступленно кричать игумен, выбравшись на волю.

И тут вышло, что он уже опоздал: по дорожкам сада, пыхтя и ругаясь между собою, монахи волокли на переднюю дорожку, к "святым воротам" священные стяги и хоругви, громадные иконы и прочую утварь, необходимую для крестного хода...

"Не пришел ли час ратных подвигов монастырской братии? Не знамение ли - приезд епископа, возвещающее начало похода святой церкви на язычников?!"

Об этом в смятении размышлял Феодорит, по-праздничному облачаясь при помощи послушника в лучшее облачение и надевая на себя подаренную ему епископом малиновую в золоте бархатную ризу...

XVI

Трудно себе представить что-либо величественнее раскинувшейся по лугам и перелескам весенней Волги, и нельзя спокойно смотреть, как подкрадывается она по зеленеющим Дятловым горам, не щадя храмов, домишек и амбаров, к белоснежному красавцу кремлю. Притихли бойницы и соборы. Река идет на них, полноводная, сильная, гордая. Ни один царь, ни один губернатор и полководец, ни один архиерей - никто не властен остановить ее вольного, неотразимого напора. Но сбудет половодье, и она опять спокойно и ласково отразит в себе небо, и солнце, и звезды, и башни, и деревья, и застынет в этой близости к людям и зелени - кроткая, покорная.

Петра и Рахиль тянуло сюда, на пустынный берег позади кремля, здесь наедине они любили беседовать. Во всем мире Рахиль имела теперь только двух человек, которых можно не бояться, - старушку Марью Тимофеевну и Петра. Только они желали ей добра, заботились о ней, берегли ее. Петр офицер, дворянин, был даже соучастником ее тайны, он помогал ей скрываться от полиции. Как же не доверяться им? Смерть отца сильно изменила девушку. Она стала серьезна, глаза ее - задумчивее, глубже; страдание придало им выражение мужественности, но для Петра они были приветливыми, ласковыми. Лицо ее осунулось, побледнело, и резче обозначились черные брови.

Теплый вечерний ветер, запах талой земли, мирное насвистывание пичужек в красноватом от заката прутняке, водная ширь, а за ней темные заволжские леса, - разве не говорит все это о праве на жизнь? И разве плохо здесь двоим, в стороне от людей, беседовать, усевшись на стволе сваленного бурею дерева? Голос Петра звучал дружески мягко и грустно:

- Я знаю! Нелегко будет мне... Я офицер, а ты гонимая властью иноверка. Не льщу я себя надеждой, не хочу я хвастаться подвигом, а более того - боюсь показаться навязчивым. Союз нашей дружбы питается превратностью и бедствиями нашей судьбы. Два счастливца, хотя и часто видятся, но не чувствуют друг к другу ни малой привязанности; двое несчастных при первой же встрече понимают один другого. В счастье они были только знакомцы, в несчастье - они друзья. Вот я смотрю на Волгу и забываю все на свете. Рахиль, видишь, как низко опустилось небо над лесами, оно сомкнулось с землей. И кажется, будто идти уже некуда... Все пути закрыты, но - нет!.. Там, дальше, опять жизнь, дороги открыты, места много... Пускай и тебе не кажется жизнь конченой, Рахиль... Не падай духом!