И вот что мне приснилось в ту ночь.

Огромная комната, по углам черно, а из окна – яркий свет и ветер, но свет не освещает всей комнаты (или, вернее, зала), а нарезает пространство на полосы мрака и света. Я сижу за столиком в полосе света, а напротив, в почти полной тьме, силуэт Алеши. Мы шутим, пьем кофе, но его почти не видно, как в передачах, когда хотят скрыть лицо. И с ней, там, на темной стороне, какая-то девушка, тоже умершая, и Алеша знакомит нас. Мы пьем кофе, шутим, и порой я пытаюсь наклониться и разглядеть их, но сильная тяжесть мешает ему, наваливается на грудь и глаза; иногда Алеша или та девушка, кто-нибудь из них, протягивают руку, чтобы стряхнуть пепел, и рука на солнечной стороне видна и страшна. Или девушка вдруг слегка склоняется вперед, но лицо снова ускользает – только кончики волос, мочка уха; я силюсь увидеть ее, но тяжесть нарастает, слепит глаза. И Алеша говорит: я не сразу умер, когда упал, я некоторое время еще лежал и все видел вокруг. И знаете, это было так прекрасно. Все, кто умирает на Пасху, на Святой неделе, воскресают здесь.

Я отпиваю кофе и чувствую привкус железа, тошноту, и еще – что меня припекает солнцем из окна, очень сильно, нестерпимо припекает, бок нагревается от солнца; меня жжет. Я спрашиваю: можно я пересяду к вам в тень, у вас есть еще место? я не могу больше сидеть с этой стороны, я сейчас сгорю! – и я понимаю, что значит пересесть в тень, но знаю и то, что это лучше, много лучше, чем сгорать так, как я сгораю.

Я просыпаюсь от нестерпимой тяжести и жара. Вокруг кромешная темнота, я не понимаю, где я, жива ли я.

Я включила свет, взяла блокнотик и стала читать Лешины стихи. Они уже не казались мне такими плохими, как десять лет назад. Среди них было довольно много стихов о любви, и я подумала, что совсем ничего не знала о своих одноклассниках. Что там была за любовь? Откуда? Или Алеша ее полностью выдумал? Подробностей в стихах не было, только слова о любви, и чем дальше я читала, тем сильнее мне казалось, тем настойчивей крутилось в голове, что эти слова могли быть адресованы и мне.

Жар проходит, остается кромешный мрак вокруг и невыносимая тяжесть, от которой ломит грудь. Я бросила его, оставила одного. Я побоялась, что заражусь от него этим. Я его не любила, а он умер. Я оставила его одного умирать. И если можно что-нибудь исправить, я прошу об этой возможности, я сделаю для этого все. Мы возьмемся за руки, мы уйдем в тень, но уйдем вместе, цепочкой, вереницей человечков, зачерненные, сгоревшие, как головки спичек, как то, что остается от сидящего против света, когда закрываешь глаза.