ладно

вот это все тут бетонное, серое – да?

это забор бетонный, оградка

это можно сделать как только захочу

вот балкон, вот выход, все

я совершенно спокойно об этом говорю именно потому

что я не хочу сейчас пока

я не до такой степени страдаю

вообще я пофигист наверно по жизни

ну что девушка ушла диагноз и так далее

фарму всю эту принимать надо и прочее

ну я всегда пофигист был – мне что

лежу себе вот на покрывале как всегда лежал

часы тикают потолок при мне

можно и свет даже не включать

мне хорошо так

и на хуй я посылаю всех кто скажет что я не живу

я живу как вам и не снилось, я могу за сосисками сходить и колой

магазин благо в нашем доме

на триста шестой до метро могу доехать, если захочу

но я не хочу – на хрен мне в метро

у меня нет желаний, нет, я…

мне посрать что думают обо мне там люди

я могу хоть весь день так пролежать хоть всю жизнь

и телевизора мне не надо

захочу – вон балкон до него три шага, но это если захочу

вот по ковру по вот этому вот

только какая разница живу я или нет

поэтому я живу

и ты знаешь что я думаю

я думаю, что эти чувачки – они все равно есть

таблетки их не уничтожают

а только убирают подальше, ну, за пределы взгляда

куда-то туда, ну, назад

ведь у нас же зрение – не круговой обзор, так?

и они благодаря таблеткам просто отходят подальше, туда

таблетки им как бы говорят – эй, хватит, ребята, этого больше не надо беспокоить

и они такие – да, понимаем, слушаемся

и отходят

но они там все равно есть

только они теперь прямо за мной, совсем, за спиной

и я думаю – может, зря

может, надо было наоборот сделать как-то так, чтобы они вышли мне навстречу

чтобы я мог посмотреть им в лицо

типа эй, кто вы такие, чувачки

а я зассал

но может, когда-нибудь это еще и получится

поэтому я и живу

я жду

Осенний ветер ломает ветки, вычесывает из тополей высохшую, намокшую листву. Пятиэтажки отекли, подъезды вывернуты наружу. У стекляшки-лабаза земля залита водой; дети в грязных куртках курят, сидя на железных перилах. Все мокрое: зелень и бурьян, прутья от цветов в загородках, ярко-желтые несчастные клены. Земля в бурых, клейких и черно-прозрачных пятнах, то там видно небо, то виден ты сам, а то совсем ничего не видно.

Петя Ковальский жмет на кнопку звонка. Лязгает о дверь жестяным почтовым ящиком. Кричит:

– Лев Наумович!

Тишина. Петя дергает дверь на себя, и она отворяется. Профессор стоит в коридоре, заложив руки за спину.

– Здравствуйте, Лев Наумович! – говорит Петя Ковальский. – А вы слышали, как я стучал?

– Слышал, – буднично и гостеприимно отвечает профессор. – Так ведь… открыто. Вам что, кофе?

– Давайте.

Мешок кофейных зерен в кладовке – ежегодный подарок учеников. Больше ничего не разрешает приносить. Ни в каких иных потребностях не замечен; не признаётся ни в каких нуждах и слабостях. А вот кофе да, без кофе не могу, кофе и есть математика.

Профессор заваривает кофе так, как он всегда его заваривает. Отточена каждая мелочь. Белые небольшие руки зависают над банкой с зернами; над кофемолкой. Руки слегка ходят, но он давно приноровился к этим флуктуациям, умея направить их движение так, чтобы они то ли точно, то ли случайно отмеряли ровное количество зерен, включали кофемолку, высыпали кофе в джезву, через определенное время снимали, вливали бурый огонь в чашку, подносили ко рту. Руки блуждают, в итоге приходя, куда им следует, – так-то вот и мы, так наша мысль.