«Природа, — думал он, — не расточает даров своих лишь на любимый уголок своих владений. Обширный ум и необыкновенные дарования достаются в удел всем смертным, где бы они ни родились. И если бы возможно было несколько сот детей собрать вместе и воспитать по нашим правилам, то, может быть, из числа их с курчавыми волосами и черными лицами более вышло бы великих людей, нежели из родившихся от европейцев».
Эти мысли не оставляли его и тогда, когда фрегат «Камчатка», пройдя Манилу, Китайское море, океан и обогнув мыс Доброй Надежды с востока на запад, подходил уже к острову св. Елены.
Они каждый раз приходили ему в голову, когда, оглянувшись, он часто встречал обращенный на себя умный и блестящий взгляд овайгийского юноши, которого он, по его неотступной просьбе, взял на борт фрегата.
Это было еще в Гонолулу.
Однажды вечером Василий Михайлович возвратился с берега на фрегат. Вслед за ним на палубу «Камчатки» поднялся молодой овайгиец.
Это был один из тех многочисленных сандвичан, которые просили его взять их с собой в Россию. Звали его Лаури.
Василий Михайлович всем отказывал в подобных просьбах, боясь подвергать невзгодам сурового севера этих людей, выросших в стране, не знающей зимы. Но этот курчавый юноша особенно понравился ему своею скромностью и умом.
Он разрешил юноше остаться на шлюпе, объявив, что отныне он будет зваться Терентием Лаури, — в честь святого того дня.
Этот молодой туземец оказался человеком необычайно вежливым. Его никто не учил никаким правилам обхождения, но он, например, сам никогда не садился, если рядом с ним кто-нибудь стоял. Когда подавали чай, он протягивал руку к стакану последним. Он никогда не становился спиною к людям, которых считал старше себя, и только ждал случая, чтобы услужить кому-нибудь, и прежде всего, конечно, Головнину.
Тот охотно принимал услуги юного сандвичанина, с любопытством этнографа и психолога наблюдая за проявлениями ума и души вчерашнего дикаря, и тем возбуждал великое недовольство Тишки. И вот этот молодой островитянин, чью богатую родину так усердно сторожит мистер Элиот в качестве министра овайгийского короля, стоит сейчас на борту «Камчатки» среди собравшихся матросов и смотрит на дикие, бесплодные скалы св. Елены, где другой Элиот сторожит другого пленника — Наполеона Бонапарта.
В полном молчании стояли все офицеры на палубе «Камчатки», глядя в подзорные трубы на пустынную каменную громаду острова св. Елены, когда-то вознесенную землетрясение» из морской глубины более чем на две тысячи футов.
Вдали, на синеве океана, вскипавшей под ветром белыми гребешками волн, виднелись два фрегата, очевидно, несших караульную службу у острова. Один из них, по определению Головнина, был не менее как пятидесятипушечным.
Вся команда была наверху, ведя меж собой оживленные разговоры.
— Это который Наполеон-то? — спрашивал Тишка у Шкаева. — Который Москву пожег?..
— Он самый, — отвечал Шкаев.
— Как же так, Михайло, — говорил с обидой Тихон. — Наш брат русский его в землю загнал, а сторожит англичанин. Не дело это...
— Не дело, Тихон...