— Дай-ка я подивлюсь на тебя, как говорит моя жена. Э-э, брат! Почему седины-то столько на висках?

— То память от японского плена, — отвечал Головнин.

— И до сих пор не женат?

— Все некогда было, сам знаешь, но теперь женюсь, перед уходом в плавание было обручение.

— Одобряю и поздравляю, — говорил Рикорд. — Дай-ка я тебя по сему случаю еще разок поцелую. Ага, теперь и кольцо обручальное вижу... На ком же женишься?

Василии Михайлович сказал. Рикорд позвал жену.

— Иди скорей сюда, брось твои медвежьи котлеты. Поздравь Василия Михайловича, он женится!

Пришлось Василию Михайловичу все рассказать сначала и уже гораздо подробнее, чем другу.

К обеду явилась и жившая у Рикорда его сестра Анна Ивановна. Вместе с невесткой она усердно угощала гостя, глядя на него такими же восторженными глазами, как и ее брат. Пили за здоровье нареченных чудесную наливку, настоенную хозяйкой на морошке. Подстать наливке был и весь обед.

За обедом Петр Иванович все расспрашивал о Петербурге, об общих товарищах, о Марфе Елизаровне, вспоминали детство и чуть взгрустнули о прошлом, как водится...

— А теперь отпусти меня, Петр, — сказал Василий Михайлович, вставая из-за стола. — Тороплюсь на шлюп. Боюсь, чтобы на него не нанесло лед от берега. Завтра снова твой гость...

Головнин беспокоился не зря. На следующее же утро ветром двинуло на шлюп сплошную массу берегового льда, но, к счастью, он оказался слаб и мелок и вреда кораблю не причинил.

Но произошел другой, гораздо более опасный случай. На вахте Кутыгина и Литке (снова Литке!) позабыли, при наступлении безветрия, подтянуть якорный канат, отчего буйреп попал между рулем и тревнем и задержал шлюп, как на шпринте.

Головнин не сделал замечания ни тому, ни другому по поводу этой оплошности, Муравьеву же сказал:

Буйреп новый и толстый. Если случится крепкий ветер, то нам погнет рулевые петли, кои здесь чинить будет весьма несподручно.

Попытаемся вытащить канат, — отвечал Муравьев и приказал спустить на воду шлюпку.

Но все усилия сидевших в шлюпке матросов ни к чему не привели: буйреп им освободить не удалось.

— Придется лезть в воду, не иначе, — сказал Шкаев. — Надо кого помоложе: старику не сдюжить ледяной воды —сердце займется. Ну, кто, ребята, может? — обратился он к матросам.

Все молчали. Но человек, готовый нырнуть в ледяную воду, нашелся...

При полной тишине, наступившей на палубе, к Головнину неожиданно приблизился Тишка.

— Ты что? — спросил его Головнин.

А вот чего... — отвечал тот. — Я, слышь, знаю человека, который согласен слазить в воду.

Кто же он такой?

— Да наш же, рязанский, Кирюшка Константинов.

— Так чего же он сам не скажет? — удивился Головнин.

— Не смеет, слышь. Робкий он дюже.

— А холодной воды не боится?

— Не, он весной, грит, всегда так налимов у себя в речке руками ловит...

— Где же он? Давай его скорей сюда! — приказал Василий Михайлович.

Кирюшка Константинов действительно был готов лезть в воду.

Неуклюже, видимо, стесняясь всеобщего внимания, но тем не менее быстро он спустился в шлюпку, разделся на ледяном ветру, снял с шеи серебряный крестик на бисерном гайтане, дал держать его Шкаеву, находившемуся в шлюпке, и стал креститься.