Увидев Головнина, он сначала испугался, словно перед ним предстал выходец с того света, потом бросился к нему и стал трясти руку со словами:

— Капитана! Капитана! Ты живая? И я живая. Айда ко мне на станок!

Но Василий Михайлович в гости к Алексею не поехал, зато одарил его всякой всячиной, в том числе и новым охотничьим ружьем, привезенным из Петербурга. Алексей же заставил его взять от него шкурку убитой им чернобурой огневки-лисы, с таким чудесным мехом, что стоило его только встряхнуть в темноте, как от волоса сыпались искры.

Когда нарушенная приходом «Камчатки» жизнь поселка вошла в обычную колею и все, о чем друзьям нужно было поговорить, было переговорено, Рикорд повел Василия Михайловича показывать свое хозяйство.

Прежде всего Головнин обратил внимание на то, что среди домишек, разбросанных в полнейшем беспорядке, появилась теперь правильно распланированная улица, наполовину уже застроенная новыми домами.

На одном из них он увидел вывеску: «Лазарет». Здесь их встретили два лекаря и фельдшер, выписанные Рикордом из Иркутска. На чистых койках лежали больные, которые до того лечились только у знахарей.

— Это доброе дело ты сделал, Петр, — сказал Василий Михайлович Рикорду. — Но о сем уж наслышан: чай, сам вез тебе на шлюпе всякую всячину для твоего лазарета.

Из лазарета прошли в ремесленную школу, где камчадалы обучались кузнечному ремеслу.

—До того у меня по всей Камчатке было три-четыре слесаря в кузнеца, — говорил Рикорд. — Некому было выковать топор или дверную петлю. А теперь вот готовлю уже второй выпуск.

— Весьма отрадно все сие видеть, — говорил Головнин. — А помнишь ли, Петр, ты сказывал, что любезней тебе южное море, чем этот холодный, уединенный край? Значит, недаром ходили мы с тобою в гости к Курганову и к нашему инспектору классов в Кронштадте, не зря читали хорошие книги, мечтали о пользе России. Весьма, весьма радостно, Петр, — повторял он.

— Ты погляди еще, — отвечал Рикорд, — что сделала Людмила Ивановна. Огороды у жителей погляди, скотный двор ее, телят. Трудов ее, пожалуй, поболе моего. Она мне добрый помощник. Мне ее и хвалить не пристало — жена, а все же помысли, Василий Михайлович! Из теплых равнин любезной своей Украины не побоялась приехать ко мне в сей дикий климат. В собачьих нартах ехала, на колесах и верхом на оленях. Ведь десять тысяч верст! А для каких трудов? Не для светской жизни ехала!

— То русская женщина, — сказал Василий Михайлович с уважением. — Великого удивления они достойны! Может быть, Петр, когда-нибудь поэт напишет оду им не хуже, чем Фелице!

— И я так думаю. — Рикорд обнял старого друга, не в силах побороть волнения.

Стоял уже июнь, теплое на Камчатке время. От нагретой земли, с гор по вечерам тянуло запахом трав, который не могли заглушить даже запахи близкого океана. Все уже было готово к обратному плаванию «Камчатки»: вода налита, дрова привезены, скот, пригнанный из Большерецка, и овощи — дар Людмилы Ивановны — погружены на шлюп.

Прощальный вечер, данный Рикордом Головнину и его офицерам, затянулся до утра, и прямо из-за стола гости отправились на корабль.