Трясущимися от напряжения руками Ержан перезарядил свою «СВД» и, высунувшись, открыл огонь, дергаясь при каждом выстреле…Семь, восемь, девять…

Очередь из котлована отбросила его назад, за обратный скат. Резко вскочив на полусогнутые ноги, Зубов разрядил весь автоматный магазин в последнего, притворявшегося мертвым моджахеда. Белый как снег, Ержан рассматривал вмятину от пули на каске.

– Вот теперь точка, сержант, – победно сверкнул глазами Зубов. – Теперь пошли.

Потрясенные очередью «мертвого» моджахеда, разведчики подошли вплотную к бывшему каравану.

«Стингеров» не оказалось, зато «цинков» с патронами и мин было в изобилии. Преодолевая брезгливость, разведчики швыряли в вертолеты эти окровавленные трофеи.

На обратном пути Зубов, сидя на куче мин и «цинков» посреди вертолета, повторяя своим длинным торсом все виражи машины, неизвестно кому и для чего кричал:

– Быстрее! Быстрее! Теперь уходить! Быстрее уходить!

Они уходили от этого кровавого месива в котловане, где даже мертвые стреляют. Хладнокровия Зубову хватило только до того момента, когда опасности уже не стало; он понимал, что его бьет дрожь истерики, но нельзя ему, командиру, перед солдатами быть смешным. Но солдаты деликатно не замечали его запоздалого нервного возбуждения.

Маслов тоже переживал свой стресс: «эксперимент» не только принес очки командиру, но и ударил по престижу сержанта. А солдаты это ой как улавливают. Не отмоешься! Надо делать тактическое отступление.

– А взводный-то у нас! – громко, на весь вертолет сказал он. – Первый выход – и сразу «эксперимент»! Дух-то, собака, хитрый, а наш взводный хитрее! А ты, братан, как? Отошел? – натянул он кепку Ержана на глаза.

– Отойдешь тут, – пробурчал тот. – Чуть-чуть бы и в лоб!

– Чуть-чуть не считается! – засмеялся Маслов. И такими смешными показались всей разведке эти слова «чуть-чуть», что хохоту хватило до самого Джелалабада.

Пересыльный пункт в Кундузе, куда бросили разведку, – это глиняная хибарка, именуемая «офицерским общежитием», и несколько палаток вокруг нее с высоко поднятыми закрученными нижними краями – иначе в них испечешься, как в духовке.

Пятый день уже поджаривается разведбат на этом пятачке. Построения, надоевшее «сто первое» предупреждение Шпагина. «За границы лагеря не выходить! Соблюдать порядок и дисциплину», нудные, удлиненные политзанятия… Даже гитара в какой-то палатке, так радовавшая весь лагерь, теперь подает какой-то сухой, надтреснутый, вялый звук. «За каким чертом нас сюда принесло? В Джелалабаде, что ли, не было работы?» – раздраженно обвел усталыми глазами раскаленную округу Зубов.

Наваливалась глухая ватная тоска, тошнотворная и безвольная, самое опасное состояние, которого боялся Зубов. Он знал за собой слабость: в таком состоянии обязательно что-нибудь выкинет, за что потом стыдно будет.

Но он уже знал и лекарство от приступа тоски: сесть за письмо к жене. И, плюнув на душную пыль, он поспешил в хибарку, вытащил из-под кровати десантный ранец и уткнулся в белый квадрат бумаги, в котором, как на волшебном экране, возникает все, что захочешь…