— Мать честная…

Костлявая рука схватила ее за халат.

— Закрывайте! — всполошился Волопас, и Дроновы налегли на створку. Но Зинаида Ивановна молча отпихнула обоих и загремела цепью.

И в расширившемся зазоре все увидели Наталью — зычноголосую мать семейства Аксеновых, которое пропало в день исчезновения выезда. Теперь этот день казался бесконечно далеким, и такой же казалась сама Наталья.

Перед воротами стояла необыкновенно худая женщина, иссушенная солнцем до черноты. Футболка болталась на ней, как на вешалке. Голубые, яркие когда-то глаза как будто полиняли, выцвели. Но самое главное — она вернулась абсолютно седой. Белые волосы и темное лицо — она казалась негативом самой себя. И это было красиво той мертвящей красотой, к которой не должен иметь отношения человек из живой уязвимой плоти. Дачники смотрели на Наталью в оцепенении. А она улыбнулась им — мягко, как будто жалея этих растерянных людей.

В глазах потемнело, боль разлилась под лобной костью, тело набухло гриппозной ломотой. Катя двинулась вперед, еле слышно повторяя:

— Закройте ворота… закройте ворота…

Вокруг шумело и мельтешило, жар накатывал волнами. Потом вдруг прояснилась на несколько мгновений картинка — старичок Волопас летит на Наталью, и в последний момент перед столкновением она поднимает руку и касается его лба. Красный пятипалый отпечаток остается на коже, Волопас останавливается как вкопанный, а его маленькое личико разглаживается, будто молодеет. И все снова тонет в горячем мареве.

— Закройте ворота…

Кто-то подхватил Катю, не дал упасть. Она не увидела, а, скорее, почувствовала, что это Никита, и уцепилась за его футболку, зашептала торопливо: ее нельзя сюда пускать, надо выгнать, закрыть, помоги… Но Павлов смотрел на нее с ласковой улыбкой. На предплечье у него багровел отчетливый след узкой ладони.

Ворота никто так и не закрыл: про них просто забыли. Наталья Аксенова, окруженная толпой притихших, умиротворенно улыбающихся дачников, не спеша отправилась вглубь поселка.

Клавдия Ильинична сидела на веранде. В последнее время она постоянно мерзла. Раньше не понимала старух, которые кофту на блузку, плащ на кофту, платок сверху. Надо же помнить, что ты женщина. А теперь сами, слой за слоем, нарастали на теле кофты, свитера, будто плесень… Она не сразу услышала шаги на крыльце и подняла голову, только когда открылась дверь. На веранду ступила беловолосая женщина с непроницаемо-нежным лицом. Подошла к Клавдии Ильиничне, легко опустилась на одно колено. Ни дыхания не почувствовала председательша, ни запаха — будто у гостьи плоти не было вовсе. Женщина протянула к ней руку. Клавдия Ильинична отпрянула, но ладонь все равно коснулась ее — там, где на толстой кофте не хватало пуговицы.

Прикосновение опалило кожу, будто уголек попал за ворот. Председательша хотела вскочить, оттолкнуть обжигающую руку — и вдруг вместо бесплотной гостьи увидела покойного Петухова, который смотрел на нее с таким состраданием, как при жизни не смотрел никогда. Петухов простил свою ершистую Клаву, «неуважительную», как свекровь говорила. И за жизнь простил, и за смерть. Вместе с радостью прощения и раскаяния по телу разливалась жаркая молодая кровь, в которой растворялась боль и слабость, а горе вытекало сладкими слезами. Клавдия Ильинична улыбнулась. И все забыла.