— Бу… бухать, — честно ответил Никита.

— Вот. Спрятался и бухаешь. Тут укрытие, логово. Для тех, кто не успевает. За жизнью, и вообще, сейчас время такое быстрое… И всем ты должен. Успешным должен быть, счастливым, чтобы все как у людей. Не каждому это нравится, мне вот не нравится.

— Мне тоже.

Впервые за много лет Никита почувствовал, что находится с кем-то на одной волне — хоть вся эта дачная философия никогда ему в голову не приходила.

— Потому ты и стал дачным, — кивнула Катя. — Тут никто к тебе и в тебя не лезет. И еще на дачу всегда старое тащат. И сами домики древние, новая дача — она же какая-то неправильная, да? Как будто мы тут время остановить пытаемся, потому что не успеваем…

— Может, это мы сами? Остановили время, убрали выезд? Сделали дачу вечной? А чудищ позвали, чтобы скучно не было…

— Кто мы? — усмехнулась Катя. — Мы все? Или мы с тобой?

— Да хоть бы и мы с тобой. Прикинь — все это из-за нас, мы главные злодеи!

— И все потому, что не успели за жизнью. Неудачники со стажем. Признай, Павлов, ты — неудачник.

— Я неудачник, — подтвердил Никита. — Даже хуже — я дачник. И вообще, мне здесь почти нравится. Вечное лето, паранормальные явления… Я, между прочим, все детство к вторжению пришельцев готовился. Может, и запил оттого, что никто не вторгся.

— Мне здесь тоже почти нравится. Вот только если бы они вели себя поприличнее и выход вернули… Я бы, пожалуй, осталась. В гостях у сказ…

Тут громыхнули за окном консервные банки, а из мирно шипящего приемника вырвался протяжный механический рев. Никита и Катя вскочили, зашарили во тьме фонариками. Пугала перед домом не было.

Обыскали сад, чертыхаясь и путаясь в ветках, несколько раз напугали друг друга до полусмерти и потеряли фонарик. Потом, когда солнце взошло, Никита отправился искать дальше, по улицам, а Кате пришлось вернуться. Уже подходя к даче, она увидела фигуру, знакомую каждому по картинкам в детских книгах: руки-палки, колышущиеся под ними лохмотья… Пугало вновь стояло под самым окном. Только выглядело оно как-то по-другому.

Катя схватила с земли камень и медленно обошла пугало по кругу. Ни одного подозрительного шевеления, а вот изменилось пугало здорово. Теперь у него была голова — туго набитый мешочек из наволочки. Голову украшала детская панамка с трогательными корабликами — знак того, что безликое чучело побывало там, где водится легкая и доверчивая добыча — человечьи детеныши. Консервных банок больше не было. Катя заглянула в слепое лицо под панамкой, от которого ощутимо пахло старой тканью, пылью, мышами. Позвала шепотом, не зная, как и обратиться-то:

— Эй…

И прислушалась, одновременно боясь и надеясь, что в доме зазвонит телефон, завоет радио. Главное, чтобы само не заговорило, чтобы наволочка не провалилась, превращаясь в яму беззубого рта… Пугало молчало, и тут Катя увидела еще одно украшение. Мелкие птичьи головки, оборванные вместе с шеями и рядком уложенные на истрепанную ткань пальто. Взъерошенные, слипшиеся от крови перышки, глаза, закатившиеся под нежные веки, и острые птичьи языки, торчащие из приоткрытых клювов. Воробьи, дрозды, овсянки — бесшабашная птичья мелочь. Садовые вредители, для борьбы с которыми и сделали пугало. А пугало сделало себе из них ожерелье.