Валерыч торопливо полакал речной воды, отдававшей торфом и навозом. Побрызгал на стянутую ожогами кожу, но даже не почувствовал капель, они испарились, как с горячей сковороды. Пытаясь хоть немного охладиться, Валерыч опустил в воду ступни. Верхний слой был противно теплым, пришлось, хромая, войти по колено. Пальцы залепило мягким илом, боль в пятке почти стихла, и снизу мурашками побежала такая прохлада, такая немая телесная радость, что лицо Валерыча опять смяла слезливая гримаса. Он забил по воде ладонями, заплескался по-утиному. А ведь это было опасно, это было строго-настрого запрещено, и он сейчас, наверное, погибал. Почему я не имею права искупаться в жару, почему у меня отобрали невинное летнее удовольствие, с растущим свирепым отчаянием думал Валерыч. Он огляделся, призывая в свидетели творящегося беззакония ивы, осоку, прудовиков, благословенный бутылочный осколок…
И увидел, как по полю, бесшумно пожирая траву, катится прямо к Сушке стена белого огня, а в самой ее сердцевине солнечной плазмой полыхает огромный человекоподобный силуэт. После секундной паники Валерыч догадался: это небо упало на землю. Конец света пришел в пламени бледном, и архангел вострубил, а он просто не услышал через беруши. Нет больше ни Вьюрков, ни коттеджей, ни поля, и никуда он не уйдет. И еще одно Валерыч, будучи убежденным материалистом, понял сразу: спасение от карающего огня он найдет только в воде.
Утопая ногами в бархатном иле, он забредал все глубже.
— Толька, — отчетливо услышал сквозь беруши. — Толька, ну зачем ты это, а?
Жена, Антонина. Дура деревенская, изо всех сил изображавшая на людях городскую барыню и уж лет десять как избавившая Валерыча, который действительно Толька был, Анатолий Валерьевич, от своего крикливого присутствия.
— Толька, ну куда ж ты поперся? Вот же бестолочь. Ну иди сюда, иди. Пожалею, — уже ласково выговаривала мертвая жена.
— Тебя еще не хватало, сука! — взревел Валерыч, и забил по воде руками, и поплыл прочь от белого пламени, от Вьюрков, от Антонины — в другой мир, на тот берег. Он был совсем близко — обрывистый, нормальный, с зеленой стеной крапивы вместо белесой стены огня.
Что-то быстро пронеслось под водой навстречу и разбилось о проплывающую рядом корявую палку, оказавшись всего лишь узкой полоской ветра. Валерыч выбрасывал вперед руки, всхлипывая и хрипя, а бесконечная, пахнущая торфом и арбузом река не отпускала, облепляла холодом бока и живот, лезла в ноздри. Он ждал, когда же все закончится, но продолжал грести, впившись взглядом в зубчатое крапивное кружево на том берегу. Руки и ноги гудели, схваченный ртом воздух еле пробивался сквозь тягучую слюну и со свистящей болью вырывался обратно, и Валерыч испытал почти облегчение, когда его резко дернуло вниз. Он уже ничего не видел, но знал, что это Антонина — раздутая, с вытаращенными глазами, похожими на два крутых яйца, лицо сине-белое, все в ниточках водорослей, а с уха кокетливо свисает щучья блесна. Кожу ее дряблую, нежную, как подпорченный персик, Валерыч на ощупь ни с чьей другой бы не спутал. Обдав забурлившего, забившего в последний раз ногами Валерыча всепроникающей рыбьей вонью, Антонина мягко обняла его за плечи и утянула вниз, в темную прохладу.