— Деда! — вскрикнула Серафима.

Скрежет начал складываться в слова. Голос был не Танькин, не может у человека быть такого голоса.

— Первый… перст… мой… — повторяло то, что засело у Таньки в груди. — Мне… отдашь. Первый перст мой…

Вопя, Серафима вырвалась и бросилась во двор. Побежала, падая и снова поднимаясь, на поле.

После многодневного душного зноя наконец-то ползла гроза. Набухали черные тучи, посверкивали молнии, ветер трепал ивы у реки. Серафима пробралась в рожь, упала на разбитые колени, закрыла руками голову и принялась, глотая слезы, бормотать:

— Полудница, прости меня, я случайно, честное пионерское, только Таньку не трожь. Полудница, прости, что угодно отдам, прости, прости…

Белая вспышка полыхнула совсем рядом, будто молния в поле ударила, и раздался такой грохот, что у Серафимы в голове поплыло и она ухнула куда-то в грозовую тьму… Когда очнулась, дождь лил вовсю, а в голове перекатывался громовой голос бабы огненной: «Первый перст мой!»

Что такое перст, Серафима знала. Первый перст — большой палец. Только она все думала, о каком речь, о левом или о правом. Уже во дворе решила — левый. С правым больше возни будет, да и с левой стороны все темное, нехорошее. И плюют через левое плечо, чтоб черту в рожу попасть. Бабе огненной наверняка левый перст больше по вкусу придется.

Никто не видел, как Серафима с поля вернулась и пошла в дровяной сарай. Положила на колоду левую руку, оттопырила большой палец, зажмурилась и рубанула тем самым топором, которым папка десять лет назад от фрица себя избавил… А в избе суетилась старуха с красивым цыганистым лицом — Любанька-шептунья. Пыталась влить травяной отвар в рот сидевшей на подушках Таньке, а та плевалась — бледная, вся в багровых пятнах, словно от ожогов. Живая Танька…

С той поры Серафима и тронулась умом. Чудилось ей всякое, бродила по избе ночью, разговаривала сама с собой. Матери и Таньке рассказывала, что в подполе живет маленький человечек, шерстяной и добрый, а в хлеву завелся зверь многоногий, на ногах когти, он ими за балки цепляется и висит на потолке, поджидает. Если к кому прицепится — сны дурные в голову вложит, а радость до капельки выпьет…

Танька, помня об отчаянной и страшной Серафиминой жертве, заботилась о ней. Доказывала дурочке, что все ее видения — болезнь и мракобесие. Это дед виноват, забил девчонке голову черт знает чем, жизнь поломал — тут Танька обычно начинала всхлипывать. Но ничего, сейчас наука так шагнула, от любой душевной болезни уже лечить умеют. А что пальца не хватает — это мелочь, все равно красавица Серафима необыкновенная. Танька подарила Серафиме кольцо с неизвестным голубым камешком и велела носить на левой руке — пусть все красоту видят, а не изъян.

Говорила Танька так, говорила, а потом замуж выскочила, уехала в город, родила мальчика и позабыла о Серафиме. Уже все решили, что Серафима в девках останется, но тут в Стояново приехал командировочный и в сельскую дурочку втрескался. Потому что Танька не врала — красавицей Серафима выросла необыкновенной.

Серафима родила сначала дочку, потом сына, который в полтора года от скарлатины сгорел. Но Серафима, как родня перешептывалась, к потере по-деревенски отнеслась: «дал — взял». И через пару месяцев после похорон уже носила третьего — будущего Катиного отца. Вскоре выпало мужу как перспективному специалисту назначение чуть не в самую столицу, и Серафима сразу принялась вещи упаковывать.