Кожебаткин открыл глаза. На полыхающий лунный лик набежала туча, а на самого Кожебаткина шагало из темноты чудовище — круглая кожаная башка безо всякого намека на тело, несомая длиннейшими многосуставчатыми ногами. Деловито перебирая частоколом ног, покачиваясь, словно дремлющий пассажир в метро, безмолвный урод приблизился вплотную и застыл, уставив на Кожебаткина зрительные бугорки. Это был паук-косиножка, неведомым образом увеличившийся до размеров теленка. Кожебаткин вскрикнул — и услышал писк. Рванувшись прочь, он почувствовал, что перебирает сразу и ногами, и руками, переместившимися под его мягкое круглое брюшко и злодейски укороченными, так что сохранились одни кисти и ступни. Шлепая ими по холодной и твердой поверхности, Кожебаткин покатился вперед, оглашая ночь испуганным писком, вдруг, утратив опору, упал. Свалился с узкого карниза на выложенную камнем дорожку, зашиб розовые, с микроскопическими коготками лапки и дрожащим от боли и страха комком юркнул в траву.
Мягкая тень метнулась из пионовых джунглей. Она навалилась на Кожебаткина, и словно раскаленные прутья проткнули ему грудь и живот. Истошно пища, Кожебаткин вырвался и побежал, роняя темную кровь. Тень, помедлив, снова прыгнула, приблизила к обезумевшему пенсионеру древний ацтекский лик с полупрозрачными шарами глаз, дохнула гниющей мертвечиной. И Кожебаткин с последней спасительной ясностью понял, что этого не может быть и сейчас он проснется. Он закрыл глаза, напряженно стараясь ввинтиться обратно в явь.
Кошка Маркиза, изящно сгорбившись, захрустела жирной мышью, на землю упала откушенная голова в рваном кровавом воротничке. А в своей влажной от обильного пота постели сидел, комкая пожелтевшую газету «Сад и огород», пенсионер Кожебаткин. Свеча в литровой банке, которую он экономно жег вместо настольной лампы, давно оплыла. Кожебаткин смотрел водянистыми бусинами глаз в темноту и подергивал носом.
Если бы кто-то знал эту предысторию, Вьюрки заволновались бы гораздо раньше. Но смерть обращенного в мышь настоящего Кожебаткина осталась незамеченной, а Маркиза, единственная свидетельница и убийца, ушла жить в кошачье царство Тамары Яковлевны. Поэтому вскоре пополз слух, что Кожебаткин сошел с ума. Учитывая возраст и обстоятельства, это не сильно удивило дачников. От происходящего можно было запросто спятить.
К тому же Кожебаткина не любили: он был беспокойным и малоприятным стариком. Он, к примеру, прирезал себе землю за счет участка родителей Юки и демонстративно высадил там шиповник. На собраниях Кожебаткин всегда негодовал громче всех, зачитывая по бумажке список претензий и требуя немедленно судить неплательщиков, коммунальщиков, а иногда и саму председательшу. Все вьюрковские дети знали, что за одно уворованное яблоко Кожебаткин обязательно вычислит их и явится к родителям. Даже Тамара Яковлевна и Зинаида Ивановна старались побыстрее уйти, встретив на улице распираемого недовольством и активностью пенсионера.
Дачники заметили, что Кожебаткин стал собирать все подряд. Он обрывал нестерпимо кислый девий виноград, сухие прошлогодние ягоды шиповника, подбирал огрызки и косточки, громко шебуршился ночью в помойке. Половину найденного Кожебаткин тут же запихивал в рот, а остальное прижимал дрожащими руками к груди и уносил. Ходил он теперь в одной и той же полосатой пижаме, которая становилась все грязнее. Сразу было понятно, что умственные дела пенсионера плохи. Никита Павлов считал, что это голодное, возможно, блокадное детство проснулось в Кожебаткине. Ведь безвыходные теперь Вьюрки даже нестарому и здоровому человеку могут показаться осажденными. Но никто не знал, как прошло детство пенсионера, да и юность тоже, и кем он раньше работал — хотя из-за его стремления всех судить и посадить кое-кто из соседей подозревал, что он этим по долгу службы и занимался, а теперь скрывает из-за вечно меняющихся оценок эпохи.