— Вы увидите его на этом свете! — не выдержала я.

Андре покачала головой:

— Все кончено. — Она резко встала. — Пойдемте в дом. Я озябла.

Мы молча пересекли лужайку. Андре привязала Мирзу, и мы вернулись к себе в комнату. Я легла под балдахином, она на диване. Она погасила свою лампу.

— Я не созналась маме, что виделась с Бернаром, — прошептала она. — Не желаю слышать, что она мне скажет.

Я колебалась. Мне не нравилась мадам Галлар, но я решила быть честной с Андре.

— Она беспокоится за вас.

— Да, наверно, беспокоится, — отозвалась Андре.

Андре больше не упоминала о Бернаре, а я не решалась заговорить о нем первой. По утрам она подолгу играла на скрипке и почти всегда грустные вещи. Потом мы выходили на солнце. Эта местность была более сухой, чем наша, здесь на пыльных дорогах я впервые вдыхала терпкий запах смоковниц, в лесу грызла орешки приморской сосны, слизывала смолистые слезы, застывшие на стволах. После прогулок Андре шла в конюшню, гладила свою рыжую лошадку, но не садилась на нее.

Вторая половина дня была не такой спокойной. Мадам Галлар задумала выдать замуж Малу, и, чтобы придать благопристойный вид визитам едва знакомых молодых людей, она широко распахнула двери своего дома для местной молодежи «из хороших семей». Гости играли в крокет, в теннис, танцевали на лужайке, ели пирожки, болтали о всякой всячине. Однажды Малу спустилась из своей комнаты в палевом чесучовом платье со свежевымытыми волосами, уложенными плоской волной. Андре толкнула меня локтем:

— Нарядилась на смотрины.

Весь вечер Малу провела рядом с противным курсантом военной школы Сен-Сир, он не играл в теннис, не танцевал и не разговаривал, разве что иногда подбирал наши мячи. После его ухода мадам Галлар уединилась с дочерью в библиотеке; окно было открыто, и мы слышали, как Малу говорит:

— Нет, мама, пожалуйста, только не этот, он невыносимо скучный!

— Бедная Малу! — сказала Андре. — Все кавалеры, с которыми ее знакомят, такие некрасивые и такие тупые!

Она села на качели. Рядом с каретным сараем было что-то вроде спортивной площадки. Андре регулярно упражнялась там на трапеции и на турнике, у нее отлично получалось. Она взялась за веревки:

— Подтолкните меня.

Я подтолкнула. Когда Андре слегка раскачалась, она встала и, чуть согнув колени, сделала рывок корпусом. Вскоре качели улетели к верхушкам деревьев.

— Не надо так сильно! — крикнула я.

Она не ответила, она взлетала, опускалась и взлетала снова еще выше. Близнецы, игравшие с опилками у сарая возле собачьей будки, с любопытством подняли головы; издали доносился глуховатый стук мячика по ракеткам. Андре уже задевала листву кленов, и я испугалась. Я слышала, как скрипят стальные петли.

— Андре!

В доме было тихо, из кухни через подвальное окошко доносился неясный гул, росшие вдоль стены дельфиниумы и лунники чуть подрагивали. А мне было страшно. Я не решалась ни вцепиться в сиденье качелей, ни кричать и умолять Андре остановиться, но была уверена, что качели вот-вот перевернутся или у Андре закружится голова и она отпустит веревки; от этого мелькания, от того, как она летала от неба до неба, будто бешеный маятник, меня замутило. Зачем она так долго качается? Когда Андре со стиснутыми губами проносилась мимо, прямая как струна в своем белом платье, у нее был остановившийся взгляд. А вдруг что-то заклинило у нее в голове и она уже не сможет остановиться? Прозвонил колокол к ужину, залаяла Мирза. А Андре по-прежнему летала среди деревьев. Разобьется, подумала я.