Хотя за эти годы Говард разработал компьютерную программу, чтобы та выполняла работу за него, ему все же казалось, что он несет обязательство перед своими инвесторами никогда не отходить далеко от монитора. Трое его партнеров, два младших брата и друг, с которым Говард общался всю жизнь, имели обыкновение почти каждый день играть партию в гольф, и Говард был убежден, что должен работать за них всех. Он знал, что у них с женой и тремя дочерями больше денег, чем они в состоянии потратить, но остановиться не мог. Это его долг, говорил он. Он не может полностью положиться на разработанную им компьютерную программу для проведения сделок. Да, он согласен, у него есть зависимость от наблюдения за взлетами и падениями биржевых котировок, однако он не знает иного способа жить. И кроме того, подмигивал он мне, крупно выиграть на рынке – это же так круто!

– Представьте свою жизнь без работы, Говард. Какой бы она была?

– Я признаю́, мысль о прекращении работы приводит меня в ужас.

– Попробуйте вообразить эту жизнь без работы.

– Я знаю, к чему вы ведете. Я признаю, что это бессмысленно. Я признаю, что мне страшно остановиться. Чем бы я занимался весь день? Можно путешествовать, осматривать достопримечательности – но это займет не все время. Все интересные места я уже видел.

Я поднажал:

– Не кажется ли вам, что работа поддерживает в вас жизнь и что без работы вы постепенно перейдете на заключительные стадии жизни – к старости и смерти? Можем ли мы вместе найти какой-то способ отделить жизнь от работы?

Он внимательно выслушал меня и кивнул.

– Я об этом подумаю.

Что-то я сомневаюсь, что он подумает.

Мне впервые в жизни исполнилось восемьдесят пять лет, и, как и Говард, я борюсь со старением. Иногда я принимаю идею, что пенсионный возраст должен быть временем покоя и умиротворенных размышлений. Однако я знаю, что во мне существуют и непокорные чувства, родом из самой ранней моей юности. И они не перестают создавать турбулентность и угрожают вырваться на поверхность, если я приторможу. Выше я цитировал строки из Диккенса: «Когда жизнь подходит к концу, ты словно завершаешь круг и все ближе подвигаешься к началу». Эти слова преследуют меня. Все чаще и чаще я ощущаю, как какие-то силы тянут меня назад, к моему началу.

На днях мы с Мэрилин побывали на фестивале foolsFURY в Сан-Франциско – событии, которое каждые два года проводит компания моего сына Бена. На этом фестивале представляют свои спектакли двадцать камерных театров со всех концов Америки. Перед шоу мы заехали перекусить в «Мудрых сыновей» – маленький еврейский гастроном, который, казалось, перенесся сюда прямиком из Вашингтона 1940-х годов, поры моего детства.

Стены этого гастронома были почти сплошь увешаны семейными фотографиями, на которых можно было видеть простодушных, напуганных беженцев с одухотворенными глазами, прибывших на остров Эллис из Восточной Европы. Эти фотографии меня заворожили: они напоминали фотографии моих родственников. Я увидел печального мальчика, произносящего речь на бар-мицве, – он мог бы быть мной. Я увидел женщину, которую поначалу принял за свою мать. Я ощутил внезапный – и новый для меня – прилив нежности к ней одновременно с приступом вины и стыда за то, как критически отзывался о ней на страницах этой книги. Как и моя мать, женщина на фотографии казалась необразованной, напуганной, привычной к тяжелому труду, просто пытающейся выжить и поднять семью в незнакомой новой культуре.