, грея немилосердно, что было приятно зимней порой, да и летом тоже, если на улице холодало. В атанорах происходило кальцинирование и выпаривание, самые различнейшие вещества переходили от фазы albedo к фазе nigredo, выделяя при переходе чудовищную вонь. В колбах постоянно что-то фильтровалось, дистиллировалось или экстрагировалось, чему сопутствовали бурные эфервесценции[51] и еще большая вонь. В огромных алюделях[52] кислоты воздействовали на металлы, после чего металлы неблагородные трансмутировали в благородные, с лучшим или худшим эффектом. В тиглях кипел меркурий, то есть argentum vivum[53], плавилась в купелях сера, выделялась в ретортах нитра[54] и осаждалась соль, а испарения выжимали слезы из глаз. Что-то там растворялось, что-то сублимировалось, во все стороны брызгала кислота, проедая дыры в страницах лежащих на столах бесценных экземпляров «De quinta essentia» Раймонда Луллия, «Speculum alchemiae» Роджера Бэкона и «Theatrum chemicum» Арнольда Виллановы. На полу стояли, ужасно воняя, котлы, наполненные caput mortuum[55].

Обычно — также и тогда, когда Сватоплук Фраундинст привел сюда Рейневана в первый раз — в лаборатории работали по меньшей мере три или четыре алхимика. Сегодня — исключение! — был только один.

— День добрый, мэтр Эдлингер!

— Пожалуйста, не подходите, — проворчал алхимик, не отрывая глаз от большой колбы, стоящей на подогреваемом песке. — В любой момент может взорваться!

С Эдлингером Бремом, лиценциатом из Гейдельберга, познакомился в Майнце, пригласил и привез в Глубчицы князь Вацлав, сын Пжемка Опавского. Какое-то время мэтр Эдлингер знакомил юного князя с алхимической теорией и практикой. У Вацлава — как у многих современных ему княжеских отпрысков — был бзик на пунктике алхимии и философского камня, поэтому Брем жил в пышности и благополучии до тех пор, пока на него не обратила особого внимания Инквизиция. Когда в глубчицком воздухе запахло костром, алхимик сбежал в Пражский университет, где его застала буря 1419 года. Выделяющемуся, чужому, не говорящему по-чешски немцу наверняка выпали бы на долю тяжкие времена. Но с ним познакомились и спасли магики из «Архангела».

Эдлингер Брем схватил колбу железными клещами и влил кипящую синюю жидкость в чашу, полную чего-то, что напоминало лягушачью икру. Зашипело, задымило, чудовищно засмердело.

— Sakradonnerwetterhimmelkreuzalleluja! [56] — Было ясно, что алхимик ожидал гораздо лучшего эффекта. — Eine total zkurvene Sache! Scheisse, Scheisse und noch einmal Scheisse! [57] Вы еще здесь? Я занят! Ага, понимаю… Идете посмотреть, как у Акслебена получилось с Самсоном?

— Именно так, — подтвердил Щепан из Драготуш. — Идем. А ты — нет?

— В принципе… — Эдлингер Брем вытер руки о тряпку; взором, полным сожаления, глянул на чашу дымящейся икры. — В принципе-то могу пойти. Здесь меня уже ничто не держит.

В глубине алхимической лаборатории, в скромном уголке за скромной занавесью, прятались дверцы. Для непосвященного — если б таковой когда-либо ухитрился сюда проникнуть — это был чуланчик, забитый горшками, ящиками, бочонками и бутылями. Посвященные поворачивали скрытый в одном из бочонков рычаг, проговаривали заклинание, и стена отодвигалась, являя взорам темное отверстие, из которого несло могилой. Во всяком случае, таким было впечатление при первом посещении.