— Прежде чем мы начнем прижигать две эти одинаковые прелести, — засмеялся Ян, грубо играя бюстом девушки, — я возьму девицу к себе в ложе. А если ты и дальше будешь изображать из себя героя, то девица попадет в карцер ратуши, пусть и тамошние потешатся. А следует тебе знать, Белява, что они всегда там забавляются, надзиратели и охранники, та же самая компания, которая была, когда туда попала бургундка. Парни получат другую, надоевшую князю, хе, хе. А тебя я прикажу запереть в соседней камере. Чтобы ты все слышал и представлял себе. А потом… Потом начнем припекать.

— Отпусти ее… — выдохнул едва слышно Рейневан. — Отпусти ее… Оставь… Не смей… Пожалей ее… Князь… Я сделаю все, что ты прикажешь.

— Что? Я не расслышал!

— Сделаю, что прикажешь!

Конь, которого ему дали, был норовистым, нервным и беспокойным — а может быть, ему просто передалось беспокойство седока. На тракт за Гродскими воротами его проводил эскорт рыцарей, среди них Боршнитц, Зайфферсдорф и Рисин. И князь Ян собственной персоной.

Было холодно. Замерзшие, покрытые инеем стебли похрустывали под копытами коней. Небо на юге потемнело, предвещая буран.

— Гуситы, — Ян Зембицкий натянул поводья своего коня, — должны направиться в долину Счинавки! И дальше по Новорудскому тракту. Поэтому будь убедительным, Беляу. Будь убедительным, пусть поддерживает тебя мысль, что, если получится, если гуситы окажутся там, где я хочу их видеть, ты обережешь девицу. Подведешь, предашь — погубишь ее, отдашь на поругание и муки. Так что старайся.

Рейневан не ответил. Князь выпрямился в седле.

— Пусть тебе в этом деле поможет мысль, что, уничтожая еретиков, ты спасаешь свою бессмертную душу. Если с твоей помощью мы выкорчуем их под корень, то добрый Боже наверняка засчитает тебе это деяние.

Рейневан не ответил и на этот раз. Только смотрел. Князь не спускал с него взгляда.

— Ах, какой взгляд, какой взгляд, — скривил он губы. — Ну прямо-таки как у Гельфрада Стерчи, с которым тебя как-никак многое связывает и связывало. Не попробуешь пугать меня, как Стерча с эшафота? Не скажешь: hodie mihi, cras tibi, что сегодня меня, завтра встретит тебя? Не скажешь этого?

— Не скажу.

— Разумно. Потому что я за каждый произнесенный слог отплатил бы тебе. Вернее, твоей девке. За каждый слог — одно прижатие раскаленного железа. Не забывай об этом. Ни на мгновение не забывай.

— Не забуду.

— Поезжай!

В Гродских воротах кучкой сидели попрошайки, прокаженные и бродяги. Князь Ян, весьма довольный собой, приказал маршалу Боршнитцу кинуть им горсть монет, нищие дрались за медяки, свита ехала, цокот подков громким эхом отдавался под сводами ворот.

— Милостивый князь?

— Да?

— Если Белява… — Гинче Боршнитц кашлянул в кулак. — Если Белява справится… Если выполнит то, что вы ему приказали… Вы отпустите девушку? Его простите тоже?

Ян Зембицкий сухо рассмеялся. Этого смеха в принципе должно было бы хватить Боршнитцу. Однако князь соизволил расширить ответ.

— Бог, — начал он, — милостив. Прощает и извиняет. Однако порой разгоняется в своем милосердии так, что, пожалуй, не знает, что делает. Когда-то мне это сказал вроцлавский епископ Конрад, а епископ — это тебе не какой-то поп, следовательно, знает, что делает. Поэтому, говорил епископ, Бог грешников простит, но надобно здесь, и на этой земной юдоли, присмотреть, чтобы грешники за свои грехи и провинности как следует пострадали. Так говорил епископ, и я думаю, он говорил правильно. Рейнмар из Белявы и его подружка должны пострадать. Крепко пострадать. А когда после страданий встанут пред лицом Бога, пусть им Бог прощает, если на то будет воля Его. Ты понял, маршал?