Вот эта-то страшная история и вызвала любовь ко мне и благодарность у моего знаменитого дядюшки, прославленного хирурга из Индии. Он оказался прав: беспокойный горец перестал тревожить его и никогда больше не приходил за своей ампутированной конечностью. Сэр Доминик и леди Холден прожили счастливую, безоблачную старость: ничто, насколько мне известно, не нарушало их покоя – и умерли во время повальной эпидемии гриппа, чуть ли не в одну неделю. При жизни он всегда советовался со мной во всем, что касалось английских обычаев, с которыми он был не слишком хорошо знаком; я оказывал ему также помощь, когда он приобретал новые земли и вводил усовершенствования в своем имении. Поэтому я не очень удивился, что он назначил наследником меня, минуя пятерых кузенов, пришедших в ярость, и я в один день превратился из провинциального врача, который трудится ради куска хлеба, в главу одного из лучших семейств Уилтшира. Во всяком случае, у меня есть все основания чтить память человека, который искал свою смуглую руку, и благословлять тот день, когда мне удалось избавить Роденхерст от его нежеланных визитов.

1899

– Странное дельце, странное, – услыхал я, открыв дверь, за которой собиралось наше маленькое полулитературное общество. – Но я могу вам рассказать и постраннее, куда как постраннее! Из книжек, господа хорошие, вы всего не узнаете, это уж точно. Ведь если человек пишет складно и в университетах обучался, так разве ж его занесет в одно из тех местечек, где я побывал? Нет, там люди грубые. Они и говорить-то толком не умеют, а не то чтобы пером на бумаге записывать что видели. Однако ж, если бы могли, они бы вам, европейцам, такого порассказали, от чего бы у вас волосы дыбом поднялись. Бьюсь об заклад, господа хорошие!

Его, нашего друга из Невады, звали, кажется, Джефферсоном Эдемсом. Во всяком случае, инициалы были Дж. Э. – он вырезал их ножом на двери нашей курительной в верхнем правом углу. А на турецком ковре он вывел артистический узор своей слюной, коричневой от табака. Кроме этих двух напоминаний о себе, наш американский рассказчик ничего нам не оставил. Подобно сверкающему метеору он лишь затем осветил тихую заурядность нашего веселья, чтобы мгновенно скрыться во тьме. Но в тот единственный вечер он был, как говорится, в ударе. Я тихонько закурил трубку и сел у входа, чтобы не помешать его рассказу.

– Вы не подумайте, – продолжал он, – я против вас, ученых людей, ничего не имею. Я к вам со всем уважением. Это, само собой, хорошо, если ты всякую травинку и всякую живую тварь знаешь, от черничного кустика до гризли, да еще и можешь по-научному их обозвать, не сломав язык. Но ежели вам захочется чего-нибудь взаправду интересного, этакого сочненького, тогда ступайте к китобоям, колонистам да следопытам. Ступайте к парням из Гудзонова залива, которые и имя-то свое едва написать умеют.

Возникла пауза: мистер Джефферсон Эдемс достал и закурил длинную чирутку. Мы все строго хранили молчание, так как знали, что при малейшей помехе наш янки снова спрячется в своей скорлупе. Заметив ожидающие взгляды слушателей, он самодовольно улыбнулся и продолжил вещать из нимба табачного дыма: