Лишь после третьей попытки, когда лондонская башня, еще больше удлинившись и попрозрачнев, обратилась Эйфелевой башней, он угомонился.

Распахнул раму, для чего пришлось встать на стул.

Спустился, притащил фанеру.

Кое-как пристроил ее на подоконнике.

Лег на лист, взялся за края.

Перенес тяжесть своего маленького тела вперед — и вместе с фанерой соскользнул в пустоту, будто с ледяной горки.

Но не сорвался вниз, не упал. Описав широкую дугу над крышами, он выпрямился снова взмыл кверху.

И полете-е-ел, полете-е-ел.