Илья Евгеньевич ожёг полицейского бешеным взглядом и дёрнул было шеей… но смолчал, и только встал излишне резко, одёрнув складки на мундире.

В приоткрытую дверь игривым котёнком проник сквозняк и заигрался с бумагами, не придавленными пресс-папье, раскидав их по кабинету. Перед надворным советником опустился листок с ориентировкой…

Панкратов Егор Кузмин, он же Конёк, он же Шломо, он же Два Процента, он же Еврейский зять, он же Злой, он же Маккавей, он же Ангел Трансвааля…

… разыскивается…

Надсадно загудел пароход, и провожающие заволновались, замахали руками, выискивая взглядами столпившихся на верхней палубе пассажиров первого класса. Трепещут на ветру белоснежные платки, шляпы и шляпки, вздымаются к небесам длани. Будто сторукие гекатонхейры никак не могут расстаться, разделённые всё более ширящейся полосой солёной воды. Что-то хтоническое, древнее и необыкновенное виделось в этом обыденном действе.

– … Зоя, Зоинька… – семенит на месте немолодая полная женщина семитской наружности, щурясь близоруко в сторону парохода, – обещай мне…

– … пиши, Володенька, непременно пиши! – энергический господин средних лет, основательно подвыпивший с самого утра, басит соборным дьяконом, едва ли не перекрывая гудок могучим голосищем, идущим из объёмистого брюха.

– Как устроишься, так сразу… – надрывается болезненного вида мещанин, по виду из кустарей. Взмахнув рукой, он зашёлся в болезненном кашле, согнувшем его в дугу.

.. будто их могли услышать.

Стих гудок, но долго ещё волновался народ, выкрикивая в морские волны благие пожелания, требование непременно писать, обещания ждать да прочее, неизменное во времени и пространстве. И только лишь когда белоснежный пароход начал таять в морской дали, народ стал расходиться, шумно переговариваясь с людьми знакомыми, малознакомыми и вовсе незнакомыми, чувствуя некую сплочённость, общность.

Позже она пройдёт, сменившись неловкостью, но некоторые случайные знакомства такого рода тянутся ниточками через всю жизнь. И вот уже люди раскланиваются, встретившись на улице, а через год-другой, быть может, общаются уже вполне по-приятельски, встречаясь для партии в вист.

– Вот и всё, – разделяя слова, сказал Сэмен Васильевич и замолк, положив руки на тросточку с рукояткой причудливой формы, и невидящими глазами выглядывая куда-то в синеющие безоблачные небеса. Стоя посреди расходящейся толпы подобно гранитному валуну, он был необыкновенно одинок, и молчаливое это одиночество никто не решался нарушить. Толпа обтекала его, пока не рассеялась окончательно.

– Всё, – будто встряхнулся он, – дорогие моему сердцу люди плывут в далёкую Африку, а у меня…

Он щёлкнул крышкой часов.

– … дела.

Наклонив голову, мужчина прислушался, и где-то далеко зазвучали сухие, резкие хлопки винтовочных выстрелов. Корнейчук выразительно приподнял бровь, но смолчал, всей своей живой мимикой задавая вопрос.

– Немножечко, – отмерил пальцами четверть дюйма Сэмен Васильевич, – самую чуточку и даже немножечко меньше.

Корнейчуков выразил мимикой лёгкий скепсис, и Сэмен Васильевич даже восхитился подобным талантом.