Суеверия Чайковского отчасти были оправданы – во время прогулок в нем зарождались идеи будущих произведений, и он нередко останавливался и делал записи, которые потом проверял и развивал за пианино. В письме Надежде фон Мекк Чайковский позволяет заглянуть в свою творческую лабораторию:
«Обыкновенно вдруг самым неожиданным образом является зерно будущего произведения. Если почва благоприятная, то есть если есть расположение к работе, – зерно это с непостижимою силою и быстротою пускает корни, показывается из земли, пускает стебелек, листья, сучья и наконец цветы. Я не могу иначе определить творческий процесс, как посредством этого уподобления. Вся трудность состоит в том, чтоб явилось зерно и чтоб оно попало в благоприятные условия. Все остальное делается само собой. Напрасно я бы старался выразить вам словами все неизмеримое блаженство того чувства, которое охватывает меня, когда явилась новая мысль и когда она начинает разрастаться в определенные формы. Забываешь все, делаешься точно сумасшедший, все внутри трепещет и бьется, едва успеваешь начинать эскизы, одна мысль погоняет другую».
После прогулки Чайковский пил чай и в течение часа читал газету или журналы по истории, затем в 17.00 он снова отправлялся на двухчасовую прогулку. Ужинали в 20.00. После ужина, если собирались гости, Петр Ильич охотно играл в карты, в одиночестве же он читал, раскладывал пасьянс, по словам брата, всегда немного скучал.
Марк Твен (1835–1910)
В 1870-е и 1880-е Твен с семьей проводили лето на ферме Куэрри в штате Нью-Йорк, примерно в 350 километрах к западу от своего дома в Хартфорде, Коннектикут. Лето оказалось наиболее продуктивной порой для писателя, особенно с 1874 г., когда владельцы фермы построили ему отдельную беседку-кабинет. В то лето Твен приступил к «Приключениям Тома Сойера». Распорядок дня у него был простой: утром, основательно подкрепившись, он уходил в кабинет и работал там до обеда, то есть до 17.00. Поскольку он пропускал второй завтрак, а его близким не разрешалось даже приближаться к кабинету (если он неотложно им требовался, они трубили в горн), писатель мог непрерывно работать много часов подряд.
«В жаркие дни, – писал он другу, – я распахиваю окна кабинета, прижимаю листы бумаги кирпичами и тружусь на сквозняке, одетый в тот самый тонкий лен, из которого обычно шьют рубахи».
После обеда Твен читал всей семье то, что успевал написать за день. Ему нравилось иметь слушателей, и эти ежевечерние чтения почти всегда имели успех. По воскресеньям Твен воздерживался от работы, чтобы отдохнуть с женой и детьми, почитать и помечтать где-нибудь в тенистом уголке на ферме. И за работой, и на отдыхе он непрерывно курил сигары. Один из его ближайших друзей, Уильям Дин Хоуэлл[120], рассказывал, что после визитов Твена «приходилось проветривать весь дом, потому что он курил без передышки с завтрака и до ночи». Хоуэлл также пишет об одолевавшей Твена бессоннице:
«В те дни его мучила бессонница или, скорее, невозможность вовремя заснуть, и он разрабатывал всякие методы, чтобы приманить к себе сон. Сперва это было шампанское перед укладыванием в постель, и мы обеспечивали его этим напитком, но затем он вернулся из Бостона с четырьмя бутылками светлого пива под мышкой и отныне утверждал, что сон нагнать способно только светлое пиво, – мы сделали соответствующие запасы. Еще позже, когда я навестил его в Хартфорде, выяснилось, что единственное гарантированное снотворное – скотч, и у нас в буфете появилась бутылка шотландского виски. Когда же я в очередной раз спросил, принимает ли он по-прежнему скотч перед отходом ко сну, он ответил, что не принимает больше ничего. Одно время он укладывался на полу в ванной и там дожидался дремоты, а затем однажды ночью улегся ровно в десять в постель и тут же без всяких вспомогательных средств заснул. С тех пор он с неизменным успехом следовал этой методе. Разумеется, все это его развлекало, Любые жизненные события, печальные и веселые, по большей части развлекали его, даже если причиняли досаду и беспокойство».