Шёл он и играл на свирели то хоры, то дойны, бросал свою палицу в заоблачную высь, и падала она на расстоянии целого дня пути. Долины и горы удивлялись его песням, реки выше поднимали свои волны чтобы послушать его, родники выбрасывали наружу кипучие воды, чтобы каждая струйка ему внимала, чтобы каждая смогла петь, как он, когда будет шептаться с долинами и цветами.

Ручьи, что текли возле угрюмых утёсов, учились у пастуха-царевича дойнам любви, а орлы, молчаливо сидящие на вершинах серых скал, обучались у него жалобному крику скорби.

Всё застывало в изумлении, когда проходил царевич-пастушок, играя на свирели: чёрные глаза девушек наполнялись слезами любви, а в груди молодых пастухов, стоявших у скал, опершись на дубинки, зарождалась страсть, самая глубокая и великая страсть к молодецким подвигам.

Кругом всё было неподвижно, а Фэт-Фрумос всё шёл да шёл, песней рассказывал о своей сердечной тоске и провожал взглядом палицу, которая сверкала в облаках как стальной орёл, как волшебная звезда.

К концу третьего дня палица, падая, ударилась о медные створы ворот. Они протяжно загудели, и Фэт-Фрумос вошёл в расколотые ворота. Луна поднялась из-за гор, отражаясь в большом озере, таком прозрачном, что было заметно, как поблёскивал на дне золотой песок. Посреди озера, на изумрудном острове, в зелёной роще, гордо возвышался дворец из блестящего белого мрамора. В его стенах, как в серебряном зеркале, видны были дубрава и луг, озеро и берега. Золочёная ладья покачивалась у ворот на светлых волнах, а в чистом вечернем воздухе звенели доносившиеся из дворца прекрасные песни.

Фэт-Фрумос сел в лодку, взялся за вёсла и подплыл к мраморным ступеням дворца. Огромные канделябры, в которых горели огненные звёзды, освещали дворцовую лестницу. Он вошёл в зал. Золотые колонны и арки подпирали высокие своды. Стол, покрытый белой скатертью, был уставлен тарелками, сделанными из больших жемчужин. Бояре, сидевшие за столом в волочёных одеждах на красных бархатных креслах, были красивы, как дни молодости, и веселы, как пляски. Особенно один из них — с золотой, усыпанной алмазами короной на челе, в блестящих одеждах — был пригож, как месяц в летнюю ночь. Но Фэт-Фрумос был ещё прекраснее.

— Добро пожаловать, Фэт-Фрумос! — сказал царь. — Слыхать о тебе слыхал, а видать не видал.

— Рад, что нашёл тебя в добром здравии, хотя не знаю, оставлю ли тебя таким. Пришёл я к тебе для битвы тяжкой. Довольно тебе строить козни моему отцу.

— Не строил я козней твоему отцу, а бился в честном бою. С тобой же я не буду биться. Лучше прикажу музыке играть, виночерпиям наполнить чаши вином, а мы с тобой побратаемся и братьями будем на всю жизнь.

Обнялись царские сыновья под ликующие крики бояр, и пили они, и совет держали.

Спросил царь Фэт-Фрумоса:

— Кого ты боишься больше всего на свете?

— Никого я не боюсь, только бога. А ты?

— И я никого не боюсь, кроме бога да ведьмы лесной. Эта страшная старуха бурей носится по моему царству. Там, где пройдёт она, высыхает земля, разбегаются люди из сёл, города превращаются в развалины. Вёл я с ней войну, но тщетно. Чтобы она не погубила всю страну, пришлось мне согласиться платить дань — отдавать ей каждого десятого ребёнка моих подданных. Вот и сегодня она должна явиться за данью.