— Это неправда, папа, — тихо возразила Кира, — ты делал все, что мог, и гораздо больше, чем мог. Ты каждый день защищал и спасал нас с мамой. Просто твоя любовь к Вадиму ослепляла тебя, заставляя верить, что ты еще можешь его спасти. Ты же любишь его, и я его люблю. Но любить — это не значит делать таким, как тебе хочется. А нам всем хотелось, чтобы он стал прежним. Профессор же сразу определил, что это врожденное заболевание, а от кого оно передалось, мы не знаем. Ни ты, ни мама, ни ваши родители не страдали болезненными зависимостями и пристрастиями. Знаешь, когда я была на Алтае, один мудрый старец мне сказал: любить — это не значит жить жизнью любимого человека. Его жизнь и предназначение — это не твоя жизнь. Занимайтесь своей судьбой, оставьте человеку его.

Папа обнял, прижал к себе Киру, погладил по голове.

— Девочка моя, — печально сказал он, — ты стала такой мудрой… Слишком рано взрослой и мудрой. Я подумаю над всем, что ты сказала, но поехать к Вадиму не могу.

Вадим лежал на казенной железной койке, укрытый до подбородка одеялом, под капельницей, с воткнутой в правую руку иглой, и спал. Кира подсела к постели на колченогий разбитый стул, обернулась назад, посмотрев на охранника, стоявшего у двери, наклонилась поближе к брату и тихо позвала:

— Вадим!

Он открыл глаза, посмотрел на нее, узнал и улыбнулся.

— Привет, Кирюха, — слабым голосом сказал он, — а я вот попал неосторожно…

— Мама умерла, — ровным тоном произнесла Кира.

Вадим перестал улыбаться, внимательно всматриваясь в лицо сестры, закрыл глаза, и из‑под прикрытых век выкатились две крупные слезы.

Они молчали. Кира сидела, сгорбившись, склоняясь над ним. Говорить было не о чем. И незачем.

Он вдруг открыл глаза, и Кира поразилась той муке, которая отражалась в них. И, ухватив сестру за руку, надтреснутым, измученным голосом Вадим прохрипел:

— Кира, уезжайте с отцом! Уезжайте в другой город, за границу, куда угодно! Уезжайте так, чтобы ни я и никакой черт ни при каких обстоятельствах не могли вас найти! — И от волнения приподнялся на локте к ней поближе, позабыв про иглу в руке. Охранник, заметив это движение, сделал шаг в их сторону. — Беги, Кирюха! Спасайся от меня! — Обессиленно он упал обратно на кровать. — И помолись за меня, если тебе не противно.

Кира наклонилась совсем близко к брату, не замечая, как по щекам текут слезы, всмотрелась в побелевшее, искаженное болью лицо, поцеловала в щеку долгим поцелуем мокрыми, в слезной горечи губами.

— Я люблю тебя, — сказала единственное, что могла.

И ушла. Навсегда. Из его жизни.

Она возвращалась назад и всю обратную дорогу думала о том, что получила ответ на свой вопрос, на который тогда так и не ответил старец Симеон: куда делась любовь брата?

Никуда не делась. Она погребена под руинами его личности, но жива и есть. И в моменты просветления вырывается из‑под обломков и напоминает о себе. И это единственное, что осталось у Вадима ценного.

После сороковин, когда разошлись гости, приходившие помянуть Марину Константиновну, папа зашел в кухню, где Кира мыла посуду, и строгим, решительным тоном сообщил: