На дорогой бумаге верже сиреневого цвета мелкими, аккуратными буковками было выведено:

«25 февраля/10 марта 1915 года.

Глогнитц, Нижняя Австрия.

Ваше Величество! Сознаю всю смелость своего поступка писать Вашему Императорскому Величеству, но только беспредельная любовь к Вам, Государь, и моему Отечеству побуждает меня это сделать, и умоляю Ваше Величество соблаговолить, прочесть эти нескладные, но вылившиеся из души строки.

В настоящее грустное время я, кажется, единственная русская, имеющая доступ к Вам, Ваше Величество, которая находится во враждебной нам стране, и к тому же ради пребывания здесь летом семьи моего племянника Скоропадского и анонимных доносов, что я скрываю русских шпионов, нахожусь в плену, т. е. не смею выходить из моего сада, — и ко мне сюда приехали трое — два немца и один австриец, все трое более или менее влиятельные люди, и просили меня, если возможно, донести Вашему Величеству, что теперь все в мире убедились в храбрости русских и что пока все воюющие стоят почти в одинаковом положении, не будете ли Вы, Государь, властитель величайшего царства в мире, не только царём победоносной рати, но и царём Мира.

У Вас у первого явилась мысль о международном мире, и по инициативе Вашего Величества созван был в Гааге мирный конгресс. Теперь одно Ваше могучее слово — и потоки, реки крови остановят своё ужасное течение.

Ни здесь, в Австрии, ни в Германии нет никакой ненависти против России, против русских: в Пруссии Император, армия, флот сознают храбрость и качества нашей армии, и в этих странах большая партия за мир, за прочный мир с Россией. Теперь всё гибнет: гибнут люди, гибнет богатство страны, гибнет торговля, гибнет благосостояние; а там и страшная жёлтая раса, против неё стена — одна Россия, имея во главе Вас, Государь. Одно Ваше слово, и Вы к Вашим многочисленным венцам прибавите венец бессмертия.

Я была совсем изумлена, когда мне всё это высказали. На моё возражение: «Что могу я?» — мне отвечали: «Теперь дипломатическим путем это невозможно, поэтому доведите вы до сведения русского Царя наш разговор, и тогда стоит лишь сильнейшему из властителей, непобежденному сказать слово, и, конечно, ему пойдут всячески навстречу».

Я спросила: «А Дарданеллы?» Тут тоже сказали: «Стоит русскому Царю пожелать, проход будет свободен».

Соколов лихорадочно пожирал строчки. Впервые он столь близко соприкоснулся с большой политикой, с возможностью влиять на судьбы народов. Его особое внимание привлек следующий абзац:

«Здесь, повторяю, нет не только ненависти, но настоящего враждебного чувства к России, и трое, со мной говорившие, бывали в России, её знают и любят. Тоже к Франции и к Японии нет ожесточенности, но, правда, ненависть огромная к Англии…

Конечно, если бы Вы, Государь, зная Вашу любовь к миру, желали бы через поверенное, близкое лицо убедиться в справедливости изложенного, эти трое, говорившие со мною, могли бы лично всё высказать в одном из нейтральных государств…

Вашего Императорского Величества глубоко преданная подданная Мария Васильчикова».