— И то и другое невозможно, — засмеялся Силов. — Останавливаться на Великой Транспортной развязке запрещено. А если дашь мне в морду, мы свалимся с эстакады, и завтра Назраткулов со скорбным ликованием похоронит нас в обнимку — друзья до гроба, дураки оба. Перечислит наши действительные и мнимые достоинства и скажет: «Работу нашу, проведенную с Халматовым и Силовым, прошу признать удовлетворительной…» И примется за Энвера или Какаджана… Поэтому, если хочешь разрядиться — дай лучше в морду себе. Это будет убедительнее и справедливее. Ведь это ты меня предал, когда на меня навалилась вся общепитовская шайка, а не я тебя…

Тура сидел молча, прикрыв глаза, прислушиваясь к реву гоночного мотора. Да, Силач прав. Сейчас уже и не придумать даже, что должен был сделать Тура, когда свора накинулась на Силача, — вступить в бой с Эргашевым, или лететь в Москву, пробиваться к министру, посылать на самый верх телеграммы, или уйти вместе с Силовым. Но Силов ушел один. А он был друг и подчиненный Туры, и он его не прикрыл. Подергался, потрепыхался, поскулил и пришел к общему выводу — сила солому ломит. Против власти не попрешь. Никому ничего не докажешь. У генерала везде все схвачено. Он младший друг и дальний родственник Отца-Сына-Вдохновителя. Да и Силач тогда будто обезумел — никому в голову не могло прийти так разговаривать с Эргашевым. В присутствии всей коллегии он ему сказал:

— …Вы здесь, как египетский фараон — повелитель всего, что есть и чего нет…

Все зажмурились от ужаса. А Эргашев свистящим шепотом сказал:

— Чтобы ноги твоей здесь больше не было…

Силов козырнул и ответил:

— Слушаюсь, чтобы ноги здесь больше не было… — сделал стойку на руках и на руках прошел через весь кабинет к выходу.

А Эргашев, оцепенев от такой неслыханной дерзости, повелел немым свидетелям:

— Больше чтобы я никогда его имени не слышал…

И больше имя Силова никогда в управлении не называли.

Но в тот вечер Тура примчался к Силачу и начал:

— Мне совесть не позволяет…

Силач его решительно остановил:

— Не говори ничего! Совесть — это доброта, выношенная страданием. Твоя совесть проснется после большого страдания…

И захлопнул перед Турой дверь.

Силов — странный человек, он всегда читал книги. И никогда нельзя понять — говорит он из своих книг или из себя…

Тура открыл глаза и спросил устало:

— Чего ты добиваешься? Чего ты хочешь?

Силач счастливо засмеялся:

— Сущих пустяков! Я хочу дождаться раздачи всем сестрам по серьгам. Или нашим бандитам — по ушам!

— Боюсь, долго ждать тебе придется, — покачал головой Тура.

— Ничего! — сразу согласился Силов, — Я надеюсь, что как бы ни было долго ожидание, оно окажется короче срока моей жизни. А больше мне ничего не надо…

Когда уже подъехали к Дворцу спорта и Силач парковался на маленькой неудобной стоянке, Тура спросил его:

— Ты из-за этого не уехал из Мубека?

— Ага! И из-за этого тоже… У меня тут многовато долгов осталось бы…

Тура любил обстановку боксерских состязаний — заполненные почти сплошь мужчинами ряды, пыльный саркофаг ринга в середине, белые костюмы арбитров, свет прожекторов и мощное многоголосье «ур» — «бей!» — с трибун.