— Ушёл, — процедила Оля, опустив дымящийся ствол.

— Какого рожна?! — развёл я руками, совершенно не разделяя охотничьей страсти, так некстати проснувшейся в моей, казалось, осторожной компаньонке.

— Дерьмово, — продолжила она, будто не слыша моих возмущений.

— Ещё бы не дерьмово! Всю округу переполошила! Что тебе сделал этот несчастный барсук?!

— Это не барсук.

— Да какая нахуй разница?!

— Есть разница, — кивнула она вперёд, приглашая за собой к месту, откуда начинались следы.

— Это... — присел я возле странных отпечатков, — что такое?

Следы были и впрямь не барсучьи, если только хитрый жирный засранец не научился делать обмотки на задних лапах, а спереди не отрастил пару детских ладоней.

— Квазимода.

— Спасибо, теперь всё встало на свои места. Какой ещё впизду Квазимода?

— Ребёнок-мутант. Мы... — Ольга запнулась и едва заметно помотала головой, будто коря себя за что-то.

— Да говори уже!

— Павлов со Стасом подобрали его и выдрессировали. Уверена, он сейчас скачет к ним. Надо уходить.

— Стоп-стоп-стоп, — взял я спешно засобиравшуюся в дорогу Олю за плечо. — Я чего-то не понял. Ты откуда вообще про это всё знаешь?

— Следила за ними, как и ты. Только, у тебя память отшибло, а у меня — нет.

— Серьёзно? А ты, как посмотрю, хороша в слежке. Даже кличку его знаешь. И что там за «мы»?

Оля посмотрела вопросительно, и мне пришлось растолковывать:

— Ты сказала: «Ребёнок-мутант. Мы...», и заткнулась. Что, плохо соображаешь спросонья? Не успела новую брехню сочинить?

— Кол, послушай...

— Не-не-не, теперь ты послушай. Я по горло сыт твоим пиздежом. Ты ебёшь мне мозги с первой минуты, как я очнулся. Пока не знаю нахуя, но обязательно узнаю. И это произойдёт через один, два... Начали.

Ольга сделала глубокий вдох, приподняла руки и кивнула:

— Хорошо.

Глава 55

Жестокость. Какое ёмкое понятие, правда? Для юной девицы жестокость — это поведение бросившего её парня. Для матери — равнодушие ребёнка. Для меломана — игра на пиле. Для битого жизнью бродяги — изнасилование черенком лопаты. Для меня... Лучше вам этого не знать. Нет, правда, пожалейте себя. Серьёзно? Всё ещё хотите посвящения в темнейшие глубины запредельного ужаса? Ладно, это ваша психика, поступайте с ней сообразно собственным убеждениям. Значит так, всё вышеперечисленное — полнейшая хуйня, а не жестокость. Я больше скажу, сдирание кожи живьём — относительно гуманное и быстрое умерщвление. В моей практике такое не раз заканчивалось летальным исходом по причине болевого шока. Может остановиться сердцебиение, может прекратиться дыхательная деятельность. Короче, человек, умирающий от рака, страдает куда сильнее, чем освежёванный заживо. Но мы же не станем винить природу или — господи помилуй — Бога в жестокости? Конечно, нет. И это правильно. Ведь ни природа, ни Бог не дают нам надежды. Нет, правда, вам когда-нибудь приходилось слышать историю о том, как истовый христианин молился о избавлении от подагры, ему явился Господь Бог и сказал: «Пойди завтра в церковь, поставь свечку моему сыну и пожертвуй тридцать серебряных, а на следующее утро и думать забудешь о своей подагре, бля буду»? Нет же, это так не работает. Если у человека и есть надежда на потустороннее вмешательство или счастливый случай, то эту надежду человек выдумал сам, и он отдаёт себе в этом отчёт. Ставка не сыграла? Ну, что поделать, такова жизнь. Однако, надежда, имеющая под собой серьёзное обоснование — это совсем другое дело. Такую надежду не кидают под ноги как скомканный билет на песок ипподрома. Нет, такую надежду лелеют, её носят в сердце, ею любуются, и засыпают с улыбкой на устах, снова и снова прокручивая её в голове. И чем ближе воплощение этой надежды, чем реальнее становятся её очертания, тем больнее с ней расставаться. Упасть в двух шагах от мечты, с простреленным позвоночником, и беспомощно наблюдать, как кто-то другой берёт её. Берёт грубо, дерзко, глумливо. А ты просто лежишь в грязи и беспомощно наблюдаешь, отчётливо понимая, что всё было ... зря. Свежевание живьём? Я вас умоляю.