Какой же вывод? Да самый неутешительный.

Раздражение имело место и раньше. Оно повторяется с завидной периодичностью: но раньше либо уходило само, либо его как-то изживали. В любом случае оно заканчивалось, но сейчас идёт вширь, разбухает. Самая серьёзная эпидемия за время существования человечества, и раздражитель – намного сильнее предыдущих. Жан-Пьер вспомнил, как впервые увидел последствия раздражения в глухих поморских деревнях, под Архангельском… Да, ЭТО уже тогда начиналось: в районах, где ночь издавна длиннее дня. Что он там обнаружил? Ту же хрень, что и в храме Одина на Арийской. Ухваты, горшки, печи стали полупрозрачными, невесомо плавали в воздухе… а затем и вовсе делались невидимыми, куда-то проваливались. Сквозь бревенчатую стену дома можно было просунуть руку, словно это не дерево, а зыбучий песок. С каждым месяцем заражённых объектов становилось всё больше и больше, шла цепная реакция. Их не успевали закрывать саркофагами, ставить по периметру блокпосты и охрану из СС. В призраки превращались не только дома, но целые участки леса – и под Петерсбургом, и недалеко от Москау. Поразительно, только что были ёлки – и вот их нет… Идёшь сквозь чащу, а в ушах странный шелест, что-то сыплется – будто пробираешься через песчаный бархан. Бывало, за одну минуту таял целый колхоз[39], и тогда обезумевших жителей изолировали в специальных лагерях. Они не должны были рассказать о том, что видели.

Жан-Пьер приложился к фляге – весьма ощутимо.

Но раньше исчезали здания. Деревья. Холмы. Посуда. Цветы на окнах. Растворялись, превращаясь в воздух. И в гестапо, и в Триумвирате осознавали – это первый шаг, на очереди люди. Этого ждали – и вот, дождались. Сто человек, спецназовцы, тренированные убийцы – испарились, не оставив пылинки. Куда их перенесло? Что с ними случилось? Впрочем… Удивительно, но самое страшное даже не это. Исчезали поселенцы в Руануке, пропал поезд в Шанхае – и тут бы тоже рано или поздно дошло до людей, учёные гестапо были к этому готовы. Гораздо хуже другое.

В дверь деликатно постучали.

– Войдите, – сухо сказал Жан-Пьер, отработанным движением спрятав флягу в ящик стола.

Замок лязгнул, и в дверном проёме показалось синее колесо тележки уборщика. Низкорослый, но худенький и шустрый дедушка, настоящего имени которого в гестапо никто не знал. Сотрудники лаборатории в шутку именовали его «Адольфычем». Карьерой старичок не увлекался, к старости дослужился до бешлагмайстера Службы чистоты.

– Хайлюшки, оберштурмфюрер, – фамильярно поздоровался дед. – Прибраться не надо?

Карасик с сожалением посмотрел на дно ящика, где среди бумаг притаилась фляга.

– Хайлюшки, либерфатер, – вздохнул он. – Давай, если только быстро.

– Да я мигом, – кивнул Адольфыч, втаскивая за собой бренчащий агрегат со швабрами и цинковым ведром. – Словно при взрыве пехотной мины – одна нога здесь, другая там-с.

Он закатился скрипучим смехом. Засучил рукава, вытащил из ведра с водой тряпку…

Жан-Пьер резко согнулся. Кашель душил его, выворачивая наизнанку.

На запястье Адольфыча, сразу от ладони проявился номер. Из пяти цифр: особенно чётко темнели 6 и 2, – татуировка, сделанная размытыми чернилами. Чуть-чуть покосившийся влево, словно пьяная девица на дискотеке записывала номер телефона…