— Да, я помню. Но скажите мне, какое отношение имеет это к нашей с вами сегодняшней беседе.

— Дело в том, что я тот самый парень, который пишет эти смертные приговоры. Я пишу подобные отчеты уже довольно долгое время, на протяжении последних пяти лет, и только ваш доклад заставил меня посмотреть на них с другой стороны.

— Сделал их более персонифицированными?

— Именно. В наших рентгеновских кабинетах мы не встречаемся со всем пациентами. Мы обращаем внимание на зоны кальциноза или на размеры утолщений. Мы ищем из ряда вон выходящие случаи, которые можем показать студентам, — смещенные внутренние органы, кость, декальцинированную вследствие миеломы, раздутые петли кишечника, добавочную селезенку. Речь всегда идет о частях, частях тела. И никогда о целостном человеке в его целостном теле. А теперь я думаю о том, как почувствуют себя пациенты и как будут выглядеть их лица, когда доктор зачитает им мои отчеты по их рентгенограмме, и эта мысль несколько меня беспокоит.

— Вы недавно начали так думать? После того, как услышали мой доклад?

— О да, совсем недавно, и отчасти благодаря вашему докладу. В противном случае я не смог бы нормально работать все эти годы. Я знаю, вы бы не хотели, чтобы ваши рентгенограммы изучал кто-то, кого беспокоит мысль о том, как вы будете себя чувствовать, прочитав его отчет.

— Несомненно. Наши области деятельности отличаются друг от друга, не так ли? Я стараюсь быть ближе, а вы стараетесь соблюдать дистанцию.

Он утвердительно кивнул, и я продолжил:

— Но вы сказали, что изменения произошли «отчасти» благодаря моему докладу. Есть какое-то предположение касательно того, что еще могло этому поспособствовать?

— Больше, чем предположение. Это была смерть моего брата пару месяцев назад. За несколько недель до его смерти он попросил посмотреть его рентгеновские снимки. Рак легких. Заядлый курильщик.

— Расскажите мне о вас и вашем брате.

Как закоренелый психиатр, я был научен проводить высокосистематическое интервью — начинать с выявления запроса и затем следовать по протоколу — история заболевания, за которой следуют изучение семьи пациента, его образование, социальная жизнь, сексуальное развитие и карьера — и затем переходить к замысловатому психиатрическому обследованию. Но у меня не было стремления следовать какой-то схеме; прошли уже десятки лет с того времени, когда я действовал так методично. Как все опытные психотерапевты, в вопросах поиска информации я по большей части опирался на интуицию. Я настолько начал доверять своей интуиции, что уже стал сомневаться, а смогу ли я быть хорошим учителем для новичков, которые нуждаются в методологических рекомендациях на первых порах.

— Когда мой брат, Джэйсон, позвонил мне и попросил посмотреть его рентгеновские снимки, — сказал доктор Кросс, — это был первый раз, когда я услышал его голос, за последние 15 лет. Мы были в ссоре.

Он вздохнул и посмотрел на меня, его губы дрожали. Я не ожидал этого увидеть. Это был первый проблеск уязвимости.

— Расскажите мне об этом, — сказал я более мягко.

— Джэйсон на два года младше меня — был на два года младше меня — и, я полагаю, ему трудно было тягаться со мной. Я был хорошим парнем, всегда лучшим в классе. И непременно всякий раз, когда Джэйсон переходил в новую школу, его встречали учителя, хором хвалившие меня и говорившие, что они надеются, что и он будет таким же, каким был я. В конце концов, он решил не соревноваться, отказаться от участия в этой игре. В старшей школе он редко открывал книгу и основательно налег на наркотики. Возможно, он и не мог соревноваться. Я не думаю, что он на самом деле был таким уж выдающимся.