Из его рук выросли и легли на мраморный пол шелестящие плети синего огня. Плети подрагивали, будто готовясь самостоятельно ринуться в бой. Артур взмахнул ими – раздался оглушительный треск, словно молнии вознамерились порвать ткань бытия, затем последовала яркая вспышка… Когда синие отблески перестали скакать по стенам и потолку, мага в холле уже не оказалось.
Барон вернулся в кресло, достал из кармана и долго-долго вертел в руках письмо, адресованное Люси Хэй и скрепленное печатью кардинала.
Для Бюсси настала одна из тех минут, когда человек достигает вершин совершенства: он был меньше, чем бог, ибо он был смертным, но, вне всякого сомнения, он был больше, чем человек.
Александр Дюма, «Графиня де Монсоро»
Вернувшись в Париж с отчетом, я обнаружил, что Ришелье изволил почтить своим вниманием Фонтенбло. Король явно шел на поправку, уже дважды он предавался любимому занятию – охоте. Однако, не будучи удовлетворенным ежедневными донесениями из загородной резиденции Людовика XIII, кардинал решил лично удостовериться в том, что состояние здоровья государя уже не вызывает опасений.
Вампирам приписывают ледяное спокойствие. Даже если бы это было так, я бы мгновенно лишился хваленого хладнокровия, коль узнал бы, что Людовику не стало лучше после сбитой воронки проклятья. К тому же два человека, неизменно оказывающие пагубное влияние на настроение короля, длительное время отсутствовали – королеве-матери только-только удалось победить лихорадку в Амьене, а Гастон провожал сестру до самой Булони, где вынужден был задержаться из-за шторма. Ничего удивительного, что при таких благоприятных обстоятельствах король ощущал себя почти счастливым, и лишь предстоящее объяснение с царственной супругой, должно быть, омрачало его чело. Кстати, я бы поставил золотой луидор на то, что в разговоре с Людовиком Арман непременно коснется этой темы и постарается настроить короля надлежащим образом.
Поскольку на сей раз не было никакой срочности в моем докладе кардиналу, я позволил себе проделать путь до Фонтенбло верхом. И пусть погода в эту ночь испортилась, я даже получал определенное удовольствие от порывов ветра и росчерков молний. Но чем меньше оставалось мне до дворцовых построек, тем более гнетущее впечатление на меня производила эта поездка.
Часы на церковной башенке пробили полночь, и я, признаться, вздрогнул, поскольку звук колокола посреди надвигающейся бури показался мне дурным предзнаменованием. Что-то должно было решиться – я ощущал это всей кожей, всеми обострившимися чувствами: так, может быть, олень угадывает момент, когда за много лье от его лесной тропы охотник точит кинжал, которому на рассвете суждено вонзиться в горло зверя.
Подумав об охотнике, я, разумеется, вспомнил Ля Мюрэна. А вспомнив о нем, уже не мог избавиться от мыслей о месте нашей первой встречи. Ну что ж, это было бы весьма символично…
Не доехав до дворца какую-то сотню шагов, я повернул лошадь и направился в глубь леса по дороге, проходящей мимо каменоломни. Хлынул ливень; мой плащ мгновенно отяжелел, напитавшись дождевой водой. Закрыв глаза, я отрешился от мира людей; Полумрак привычно разворачивал передо мной коридоры Тьмы.