– А вы тут что? – спросил Беловоблов. – Гуляете?

– Гуляем, – ответил я. – Погода отличная. Зима.

– Зима.

– Зима. Слушай, Беловоблов, ты коньки не заточишь?

– Заточу. А зачем тебе коньки?

– Как зачем? Кататься буду. Со Светой. Все люди обожают на коньках, ты разве не знал? Если и дальше такие морозы будут, река встанет. И мы со Светой пойдем кататься. Вот и Костромина тоже, она умеет.

Тогда Беловоблов сказал. Совершенно равнодушным и пустым голосом, так у нас говорят почти все.

– Она не приедет.

– Что? – не услышал я.

– Не приедет. Света. Я Ингу Сестрогоньевну встретил. Заболела. Света. Кажется, грипп.

Больше он ничего не сказал, пошагал прочь. Гордо держа понурую голову.

Стало еще холоднее, с далекого океана прорвался циклон, неожиданно, спутники проворонили, мало их у нас. Спутники проворонили, а реакторы не справились, их давно пора на профилактику.

И мелкий дождь превратился в колючий снег, сыпавшийся с неба острой манной крупой. Как там, наверху, на телебашне.

Снег.

Некоторое время шагали по улицам, я потерялся и долго не мог понять, где мы. Кострома вдруг взяла меня за руку и не отпускала, и мы запутались в улицах окончательно, начался бульвар со скамейками, фонарями, урнами в виде чугунных пингвинов, а вокруг рябины, наверное, это была Рябиновая аллея.

Кострома резко остановилась и опустилась на ближайшую скамейку. И тут же рябина стряхнула снег, и Кострома стала белой и незнакомой. Она замерла, не шевелилась и скоро стала сама похожа на пингвина. Почти не дышала, то есть дышала, но редко, наверное, раз в пять минут, пар не вылетал, и Костромина выглядела остекленевшей. Я смотрел, а потом не выдержал и сел рядом.

Очень быстро нас засыпало.

И мы сидели довольно долго. Чувство мира, и без того примороженное, растворилось, сначала я еще слышал холод и щекотание снежинок по коже, и сердца повисших на ветвях снегирей, птиц, которые обычно не прилетали, гудки городских заводов, самолет, пролетевший где-то высоко, но потом все отступило. Кажется, я уснул. Мы редко спим и почти всегда вполглаза, особенности вампирского мозга, ничего не поделаешь. Но сейчас я уснул. Выключился.

Не знаю, на сколько, если судить по снегу, то надолго. Открыв глаза, я обнаружил возле ног сугробики. Гробики-сугробики. Погода испортилась. А может, наоборот, улучшилась, зима всегда лучше осени. Только неожиданно.

Дикую мы, наверное, представляли картину. Если бы проходил человек, если бы он увидел нас, то наверняка подумал бы, что мы умерли.

Оба.

Но вокруг не было никого, кто бы мог это оценить. Снегири рассуждали о зиме, по аллеям с морозным скрипом брели обледеневшие сомнамбулы и никого больше. Если бы проходил человек…

Впрочем, так оно и было.

Мы умерли.

Из-за снега выглянула луна, и я заметил, как по щеке Костромы медленно, как больная божья коровка, ползет слеза.

Тут я чего-то почувствовал. Не к.б., а по-настоящему, вроде бы. Что-то в животе. Не от гематогена, как обычно, не изжога, другое что-то. Острое, незнакомое.

Схватил ее за плечи, повернул к себе.

Глаза Костроминой помутнели и погасли. Обычно они ровного бледно-розового цвета, иногда с красными веселыми искорками, а теперь нет, теперь они замерзли.