Вот и воронка цирка... А змеи? Кружок умирающего света попрыгал по щебню - трава здесь не росла. Никого нет? Никого. А хоть бы и были! Ему ли бояться. Они теперь никто перед ним: Глеб их ест! "Кыш, проклятые! Вы уволены!" На всякий случай взял в руку камешек поприличнее. Хотя где-то читал, что надо вырезать тонкую и гибкую веточку и, дождавшись, когда змея для атаки поднимет голову, отсечь ее как саблей... Где же он все это читал? Сюда бы этого умника. С гибкой палочкой... Вход под землю выдавал тот самый, пахнущий радоном, ветер. Сильный, ровный ветер...
Когда он наклонился, чтобы войти, из глубины раздался растянутый, умноженный эхом, все разрастающийся в своем приближении грохот. Под ногами дрогнула земля, и через несколько секунд из расщелины ударило облаком пыли. "Баба Таня!!!" Да что он так тихо! "Ба-ба-Та-ня-а!!!" Гул не прекращался. Слепящая жгучая пыль все гуще заполняла пещеру и, выливаясь в ущелье, меловыми волнами расползалась по склонам. Глеб сумел пройти только несколько шагов до того поворота, где он сам стрелял в прошлый раз. Все. Дальше был завал. Под потолок. Окончательно ослепнув, он, задыхаясь до рвоты и беспрерывно чихая, начал скидывать сверху острые, с режущими краями обломов камни. Ему удалось, прежде чем начали обламываться ногти, отвалить десяток помельче. Потом лежал один, который стал не по силам... Глеб закричал в последний раз, но звук даже не вызвал эха: он обессиливался этой рыхлой и непреодолимой грудой завала.
- Не догнал... Ушла! Ушла в свое Беловодье. А меня вот бросила... А зачем я здесь? А? Кому я здесь нужен? Ну? А-а-а!!! А-а-а!!! Кому-у!!!
Он упал и, катаясь, кричал, кричал. Выл, кричал, выл. Этот нутряной вопль-вой вырывался из-под диафрагмы и, разрывая горло, сжигая грудь, бился о стены пещерки, бился о череп и искал, искал воздуха, неба и звезд... Крик прекратился после того, как он разбил фонарь в куски, в кусочки, в крошево стекла и пластмассы, и растоптал батарейки... Облизывая липкие, соленые руки, он вышел наружу. Пошатываясь от резкой, накатившей после истерики слабости, вышел на середину цирка. Упал на колени. Сложил руки на груди крестом - как перед чашей причастия, своего единственного в жизни причастия в день крещения: "Господи! Господи! Помоги. Помоги мне, Господи!.. Я больше не могу, не могу так! Я не хочу быть один. Я устал быть один! Устал, Господи! Один... Помоги! Господи..." Он уже не кричал, голоса не было. Были только стук крови в висках и невозможность вдохнуть хоть немного воздуха... Тучи над головой разошлись. Млечный путь заполнял теперь всю цирковую воронку, а в зените он просто сливался в огромное, нестерпимо сияющее облако переливающегося звездного света.
...Глеб привстал, повернулся, удивленно огляделся вокруг: все было как прежде. Земля. Жизнь. Ночь... Но словно в каком-то усилении резкости: тьма еще не прошла, а он видел скалы в их малейших складках, трещинах и осыпях. И на каждом камешке, словно через увеличительное стекло, легко различал слоеные линии, прилипшие песчинки... Почти не чувствуя своего веса, пошел к выходу из цирка. Первой его встретила березка. Он обнял ее, погладил белый шелк, прижал к лицу мелкие жесткие листочки... Колючие, шершавые стены нависшей скалы. Коросты лишайников. В нос ударила вязкая смола багульника, и откуда-то сверху - аскома лаванды. Запахи тоже усилились... А туч как и не бывало: узко зажатое черными гребнями небо тихо играло, сплетая и расплетая серебристые звездные волосы... Как он все это любил! Как же он любил весь этот Божий мир! Сердце билось ровно и сильно. Тело было послушно и бодро. Даже разбитые руки не чувствовали боли. "Слава Тебе, Господи. Слава Тебе... Ах ты, баба Таня, баба Таня..." Глеб осторожно поцеловал белую кору березки. И ощутил под губами ее живую тайну...