И всё же начавшиеся реформы потребовали определённого осмысления минувшего. Престарелый екатерининский вельможа А. Р. Воронцов в особой записке 1801 г. впервые попытался проследить закономерности политических переворотов прошлого и подметил различия между ними в диапазоне от попытки ограничить монархию «несвойственными для России кондициями» до проявления «преторианской гвардейской необузданности».[51] М. М. Сперанский в «Введении к Уложению государственных законов» 1809 г. полагал, что «замыслы политических систем» при императрице Анне в 1730 г. не удались, поскольку опередили «состояние народного духа».[52]
Н. М. Карамзин в известном трактате «Записка о древней и новой России» подошёл к проблеме формирования политического строя в России как к естественному и закономерному процессу развития от «древней республиканской системы» к самодержавной монархии, которую Екатерина II окончательно «очистила… от примесов тиранства». Для него на этом пути были равно неприемлемы как «гидра аристократии», так и грубое насилие, когда государя (Елизавету Петровну. — И.К.) возводили на престол «несколько пьяных гренадёров».
При этом Карамзин отметил и «нарушения» в идеальной, с его точки зрения, российской политической модели, связанные с реформами Петра I. Историк осуждал ликвидацию автономии Церкви, которая должна была вмешаться «при уклонении государя от добродетели» и должна была иметь свой «особый круг действия вне гражданской власти». Отрицательно оценивал Карамзин ослабление «связей родства» и — шире — «удаление в обычаях дворянства от народа», что разорвало традиционные отношения и ценности общества. Именно с этим он и связывал перевороты XVIII в., когда монархи (пусть даже и «пигмеи» в сравнении с «великаном» Петром) могли пасть «жертвой неуважения». Наконец, Карамзин чётко сформулировал единственно возможное и необходимое ограничение власти самодержца: «Закон должен располагать троном», — что было вполне актуально не только для прошлого, но и для современности между 1801 и 1825 гг.[53]
«Записка» Карамзина не предназначалась для печати — слишком острые и злободневные вопросы в ней поднимались. Но затронутые историком проблемы политического развития страны нашли отклик у членов тайных обществ, которые, в свою очередь, обращались к истории в поисках прецедентов борьбы народной вольности с тиранами и также неизбежно должны были оценивать недавний опыт дворцовых «революций». Известно, что М. И. Муравьёв-Апостол, Д. И. Завалишин, К. Ф. Рылеев, Н. И. Тургенев, Н. М. Муравьёв не раз высказывались о «постыдной эре женского правления и безнравственных временщиков», хотя молодые офицеры были не слишком высокого мнения о «серальных переворотах» или «домашних ссорах немцев», не менявших к лучшему положение страны.[54]
В сибирской ссылке декабристы осмысливали эту проблему уже на более глубоком уровне. Составляя «Разбор донесения Тайной следственной комиссии», Н. М. Муравьёв и М. С. Лунин (а несколько позднее и М. А. Фонвизин) стремились отделить традицию дворцовых переворотов, которые «не приносят у нас никакой пользы», от собственных усилий и связать последние с поиском «конституционных начал» в отечественной истории. В этот ряд они ставили и «присягу» Василия Шуйского в 1606 г., и Земские соборы XVII в., и борьбу «партий» в 1725 г., и события 1730 г. Сами же перевороты «каторжные мыслители» связывали с появившейся при Петре I «пустотой в устройстве общественном», исчезновением «духа законной свободы и гражданственности» вследствие ликвидации или подчинения сословно-представительного «государственного собора» и независимой Церкви. Они полагали, что при сохранении «законно-свободных постановлений» в России не было бы характерных для послепетровской эпохи «насильственных переворотов и потрясений».