Прозвенел звонок ко второму завтраку. Мередит и Эльза ушли в дом, причем перед уходом Эльза незаметно спустила из пипетки последнюю каплю кониина в стакан пива, налитый миссис Крэль. По дороге к дому она выбросила пипетку и растоптала ее.

Сознавал ли Крэль, догадывался ли, чей портрет он пишет, — кто знает? Но зоркий глаз художника и верная рука сделали свое дело.

Пуаро подошел к картине, висящей на стене, и сдернул с нее чехол.

— При первом же взгляде можно понять, что перед вами не обычный портрет. Посмотрите внимательно — ведь это портрет убийцы, написанный ее жертвой. Это портрет девушки, которая смотрит, торжествуя, как умирает ее возлюбленный.

Солнце почти зашло. Последний луч осветил темные волосы женщины, сидящей у окна, и серебристый мех, брошенный на спинку кресла.

— Мередит, — сказала леди Дитишэм, — уведите всех. Оставьте меня наедине с мсье Пуаро.

Когда все ушли, она спросила:

— Что же вы намерены делать?

— Я сделаю все возможное, — ответил Пуаро, — чтобы добиться посмертного оправдания Каролины Крэль.

— А в отношении меня?

— Я дам свое заключение в соответствующую инстанцию.

— Меня это не пугает, — сказала Эльза. — Если бы я оказалась на скамье подсудимых и мне пришлось бы отстаивать себя и бороться, я почувствовала бы, что живу. Это было бы даже увлекательно.

— Вряд ли это было бы увлекательно для вашего мужа.

— Неужели вы думаете, что меня волнует мнение мужа?

— Нет, не думаю. Переживания людей вас не волнуют. И Вам вообще незнакомы полутона: жалость, сочувствие, понимание чужого горя. Вы знаете только две крайние эмоции — любовь и ненависть.

— Я видела, — сказала леди Дитишэм, — как Каролина взяла кониин. Я подумала, что она собирается покончить с собой. Такой выход упростил бы дело. А потом, на следующее утро — я узнала. Он сказал, что не любит меня. Он сказал, что вначале увлекся мною, но это увлечение уже прошло. Что ему надо только закончить картину, а потом он меня отправит домой. Что он сам отвезет мои вещи. А она… Она сказала, что ей меня жаль. Тогда я нашла у нее яд и дала ему. Я сидела и смотрела, как он умирает. Я радовалась и торжествовала. И во время суда я радовалась и торжествовала, что убила его и ее. И только позже я поняла, что убила себя.

Леди Дитишэм встала и пошла к двери.

— Я убила себя, — повторила она.

В холле она прошла мимо молодой пары, жизнь которой только начиналась.

Шофер ждал ее у дверцы автомобиля. Леди Дитишэм села, и шофер покрыл ее ноги серебристым мехом.

Рассказывает Марк Истербрук

Автомат «Эспрессо» шипел у меня за спиной, как рассерженная змея.

Я помешивал в чашке. От нее шел душистый запах кофе.

— Закажете еще что-нибудь? Сэндвич с ветчиной и бананом?

Такое сочетание показалось мне не совсем обычным. Бананы у меня связаны с детством. Ветчина в моем представлении вяжется только с яичницей. Однако с волками жить — по-волчьи выть: В Челси [1] принято есть бананово-ветчинные сэндвичи, и я не стал отказываться.

«Эспрессо» зашипел снова. Я заказал еще чашку кофе и огляделся. Сестра постоянно меня корит за мою ненаблюдательность, за то, что я ничего вокруг себя не замечаю. «Ты всегда уходишь в себя», — говорит она осуждающе. И сейчас с сознанием выполненного долга я принялся внимательно следить за всем вокруг. Каждый день в газетах непременно промелькнет что-нибудь о барах Челси и их посетителях — и вот мне подвернулся случай составить собственное мнение насчет современной жизни.