А потом и вовсе не до новостей стало. Врачей — действующих хирургов — катастрофически не хватало, так что вскоре после начала боев в Вене, Николай Евграфович не просто «встал к станку» — он и так оперировал все время — а за тем «станком», крытым белой эмалью столом во втором операционном зале, что называется, прописался[3]. И уже через 2–3 дня перестал думать о чем-либо вообще, кроме, разумеется, операционного поля — пропади оно пропадом! — оказавшегося перед глазами в данный конкретный момент времени.

— Николай Евграфович! — Голос старшей сестры вырвал его из забытья.

Стеймацкий попытался сфокусировать взгляд уставших глаз на лице Веры Анатольевны и вообще понять, где он теперь находится и почему? Как оказалось, задремал он прямо за столом в ординаторской, куда зашел «буквально на секунду». Зашел, присел к столу, отхлебнул горячего чая из стакана в мельхиоровом подстаканнике, закурил папиросу и… заснул. Папироска, все еще зажатая в желтых от дезинфицирующего раствора пальцах, прогорела до мундштука и погасла. Чай остыл. А он, уснув, так и сидел за столом, откинувшись на высокую спинку стула.

— Николай Евграфович! Профессор! — Синицына никогда не называла его ни господином полковником, ни тем более господином начальником.

— Да, — отозвался Стеймацкий, чувствуя неприятную сухость во рту. Отпил глоток холодного чая из стакана и снова посмотрел на верную свою Синицыну. — Слушаю вас, Вера Анатольевна. Что-то случилось?

— Тут, — ответила Синицына, проявляя, прямо скажем, не свойственную ей растерянность. — Вот…

И показала рукой куда-то в сторону.

— Господин полковник! — Этот голос окончательно вырвал Стеймацкого из полузабытья, в котором он теперь находился. Властный и одновременно какой-то холодно-равнодушный голос этот ударил по напряженным нервам профессора, заставив их буквально завибрировать.

Николай Евграфович вздрогнул и резко обернулся. Там, куда указывала Синицына, стояли три совершенно незнакомых Стеймацкому человека, присутствия коих здесь и сейчас он никак не предполагал. Голос, так не понравившийся профессору, принадлежал молодому казачьему полковнику, в полевом серо-зеленом комбинезоне с маскировочными разводами, но с черным шевроном на рукаве, от вида которого по позвоночнику тут же пробежал предательский холодок. О черных казаках по фронту ходила дурная слава. Разумеется, никто не сомневался ни в отчаянном мужестве, ни в боевых качествах этих отборных бойцов каганата. Однако при всем при том, даже свои полагали черных казаков жестокими и совершенно отмороженными головорезами, не жалеющих ни своей собственной, ни, тем более, чужой крови и бравшими пленных только затем, чтобы допросить бьющийся от ужаса и боли кусок человеческого мяса, еще недавно бывший солдатом или офицером вражеской армии. Глаза у полковника были под стать голосу: желтовато-золотистые, звериные, они завораживали полыхавшим в них огнем холодной ярости и вызывали у заглянувшего в них приступ животного страха. Так что Николай Евграфович от внезапно нахлынувших на него чувств, едва не пропустил двух других визитеров, стоявших ближе к двери: старого, но крепкого еще на вид генерал-полковника с лейб-гвардейским аксельбантом и неопределенного возраста штатского с равнодушным лицом, по которому трудно было определить не только возраст этого невнятного господина, но и то, зачем он мог сюда теперь пожаловать.