— Кто их знает, ихние австрийские дела. Может, спер что… А все равно так нельзя.

— Ладно, начальству доложу, разберется. Ты побудь с ним здесь. А я в околоток за носилками пошлю.

Петраков ушел.

Кедрачев в ожидании смотрел на лежащего. Густые черные растрепанные волосы припорошены снегом, а на бровях он подтаял, капли на побледневших щеках. Поперек высокого, чистого лба — косая ссадина, набухла кровью, ноздри прямого, чуть длинноватого носа широко раскрыты, напряжены, будто воздуха хотел вдохнуть, да не смог, так и замер, и тонкие губы некрупного рта плотно сомкнуты. «Досталось тебе, паря…»

Услышав доносящиеся издалека голоса, Кедрачев обернулся. Возле дверей бараков толпились пленные в синих австрийских и серых немецких мундирах, кое-кто — в шинелях внакидку. Смотрели на лежавшего, переговаривались.

Пришли два солдата с брезентовыми носилками. Кедрачев помог им уложить избитого. Тот не шевельнулся. Кедрачев даже усомнился:

— Неужто уже мертвяк?

— Фершал разберется! — обнадежил один из солдат и скомандовал напарнику: — Понесли!

Кедрачев хотел пойти следом, но вдруг увидел втоптанный в снег картонный квадратик. Нагнулся, поднял. Что-то написано по-иностранному, чернила от мокрого снега расплылись. Перевернул. Фотографическая карточка! Поди, из кармана вывалилась… На карточке — бритый старик в белом воротничке и с галстуком, похоже, из господ, а рядом — старуха не старуха, но пожилая, на личность приятная, наверное, супруга старика. А с края — красавица в белом платье, с розой на груди. Жена иль сестра?

«Наверно, ждут его… а может, уже давно убитым посчитали? — подумал Кедрачев, глядя на фотографию. — Как Наталья считала, когда долго писем не слал».

Решил: «Надо карточку хозяину отдать. Ведь берег ее». Пошевелил носком сапога в рыхлом, развороченном снегу: «Может, еще что выронилось?» Но больше ничего не нашел.

Услышав за спиной шаги, оглянулся. Мимо шли двое пленных с поднятыми воротниками шинелей, в кепи с опущенными наушниками — во спасение от русского мороза. Они несли большой бак на продетой сквозь ушки длинной палке, за ними следом шел третий, с двумя пустыми ведрами в руках — отправлялись за водой дневальные. Тот, что шел позади с ведрами, задержался возле Кедрачева, спросил:

— Пан солдат скажет, прошу, камрад Гомбаш ест жив але забит смертно?

— Гомбаш его фамилия? — переспросил Кедрачев. — Не в покойницкую отнесли — в лазарет.

— Лазарет? То добро, добро! — пленный что-то сказал своим товарищам, и лица тех посветлели.

— А за что этому вашему Гомбашу офицеры так ввалили? — поинтересовался Кедрачев. — Нашкодил что-нибудь?

— Нашкоди? — не понял австриец. — Что есть нашкоди?

— Ну — украл, обманул?

— Не можно! — воскликнул пленный с обидой. — Гомбаш — не обман! Гомбаш — правда!

— За правду его били, что ли?

— Кедрачев! — донесся от калитки голос Семиохина. — Петраков спрашивает!

Через минуту Кедрачев, руки по швам, стоял перед Петраковым в его «канцелярии» — отгороженном досками закутке в углу казармы.

— Ты что же это, с австрияками там язык чешешь, а я тебя искать должен. А ну быстро к полковнику!