Коленями он стоял на лавке. Руки вцепились в спинку. Грязные подошвы смотрели на всякого, кто пожелает. Раньше бы уже давно нашелся пассажир, который одернул бы: «Мальчик, сядь прилично!» Или: «Мальчик, не вертись!» Или: «Мальчик, ты можешь испачкать других!»

Но сейчас трамвай был почти пуст.

Будто ленинградцы отвыкли ездить на трамваях за ту зиму, когда привыкли ходить пешком: через улицу, через реку, на другой край города.

– Двадцать два! – радостно брыкнул ногами он.

Мимо проехал черный «виллис». Дядя Яша успел заметить только звезды на погонах. Майор. С водителем. То ли Бобка считал все черные машины. То ли те, в которых ехали военные. То ли с четными номерами. То ли с нечетными.

– Двадцать три!

Система у Бобки явно была. Только дядя Яша ее не понимал. Сара сидела напротив. Сжимала свою замурзанную куклу. Шурка старательно избегал смотреть в глаза. Лавки стояли напротив, поэтому давалось это непросто. Шурка выворачивал шею. Дядя Яша видел только профиль.

«Жестоко? Жестоко», – всё думал дядя Яша. Он думал всю ночь, пока не забылся сном. И утром. И даже перед тем, как они сели в трамвай: может, не надо – так?

Но так – надо.

Лучше острая короткая боль. И выздоровление.

Чем медленная гангрена. Гниет, гниет, пока не убьет.

Он вспомнил хирурга в полевом госпитале. Веселого, сильного и румяного, как мясник. С мощными руками в веснушках и рыжих волосах. «Чик – и всё», – убеждал он дядю Яшу, показывая пальцем на его перебинтованную, отмирающую ногу. Хотелось схватить его за горло и сжимать, пока не вылезут глаза, язык, жизнь. А оказалось, что рыжий весельчак был прав. Лучше – стало.

Жизнь – всегда лучше.

«Я всё правильно решил, – в который раз повторил себе дядя Яша. Пусть знают».

Трамвай остановился.

– Двадцать четыре!

Стукнули деревянные двери-гармошки. Впустили сырой холодный воздух и запах пудры.

– Мальчик, сядь прилично! Не вертись! Ты же так испачкаешь кого-нибудь.

Вошла только одна женщина, за собой она тащила девочку. Одна, но зато выдала сразу весь набор. Дядя Яша хмыкнул. Женщина плюхнулась рядом.

– Сядь, – приказала дочери. Та усадила на колени свою куклу. Женщина вытянула шелковые ноги в меховых сапожках. Запах пудры встал густым облаком. Шею ее обвивала черно-бурая лисица, в пасти держала собственный хвост. От трамвайной тряски хвост покачивался.

– Двадцать пять! – объявил Бобка.

– Мальчик, слышал, что я сказала?

– Вам что, лавок мало? – срезал Шурка. – Отсядьте, если мешает.

– Бобка, сядь, – мягко попросил дядя Яша. Тот обернулся. Посмотрел на одного, на другого, на третью. Снова на дядю Яшу. Выпростал ноги, перекатился на зад. Шурка фыркнул и закатил глаза. Было видно, что мог много чего добавить. Но не стал. К женщине прижималась девочка. Худенькая, испуганная, в бархатном пальто. На коленях она держала большую розовощекую куклу. Сара крепче стиснула свою чумазую. Глядела на куклу напротив огромными глазами. Дядя Яша тут же возненавидел фарфоровую красавицу всей душой. С длинными ресницами. С шелковыми локонами. «Трофейная».

– Что вы так смотрите? – тут же вскинулась дама.