Но только один раз. Ощущая, как все тело ее гудит, будто Вороновы золотые струны, Ельга на последних остатках самообладания вытолкала Асмунда за дверь. И долго потом, чуть не до следующей весны, гнала от себя воспоминания, понимая, как близка была к тому, чтобы сгореть в этих играх с огнем.

А теперь она только засмеялась и, придвинувшись к нему, стала расстегивать мелкие золоченые пуговки на его кафтане, тесно сидящие от ворота до пояса. Сколько раз ей хотелось что-нибудь на нем расстегнуть, но она понимала: стоит ей взяться хоть за одну пуговку, и она не остановится, пока не случится непоправимое. И такое не утаить: ее сорочку после свадебной ночи утром женщины будут носить на высоком шесте по всему Киеву – как оберег, прогоняющий прочь остатки того зла, что недавно здесь обитало.

Раздувая огоньки приятных воспоминаний, Ельга хотела прогнать другие – те, что тлели где-то в глубине памяти болотными гнилушками. Дымница заверила ее, что сожгла все то, что лоскотуха пыталась подбросить, заново очистила дом. Но образ покойной невестки не отпускал; глядя на постель, ждущую ее с новоявленным супругом, Ельга видела другое ложе – погруженное на три локтя в холодную глубину земли, где лежат двое супругов, чьей любви конец положила смерть. Два холодных, разлагающихся тела в глухом подземном мраке, в чьих руках никогда уже не будет силы для объятий, чьих глаз уже никогда не коснется свет… Словно чужая рука впихивала эти знобящие образы ей в голову, и Ельга отгоняла их, но не могла прогнать совсем. Даже подумала: не напрасно ли она решила поселиться в доме, откуда только-только вышла ее противница? Но нет – это ее родной дом, дом ее матери, родные чуры не позволят чужачке ее погубить, будь та живая или мертвая!

Асмунд обнял ее, так что ей пришлось оставить пуговицы, и стал целовать в шею. Сколько раз он делал это, когда она выходила в темноте на крыльцо; у него мутилось в уме от страсти, но одновременно приходилось прислушиваться, не стукнет ли дверь децкой избы или дружинной, не выйдет ли кто во двор.

– «Он стал пользоваться большим уважением, – зашептала Ельга слова из саги, – и конунг отдал за него свою единственную дочь…»

Но Асмунд уже не думал о чужих сагах. Он вообще ни о чем не думал, когда тянул ее к княжеской лежанке с резными столбами, чтобы поскорее снять с нее все это золото, которое путается под руками. На полпути отстегнул наплечные застежки, одну бросил на стол, вторая выпала из петли и вместе с ожерельем загремела на полу – ну и ладно…

Вдруг что-то случилось. Ельга перестала отвечать на его лихорадочные поцелуи и застыла, как мертвая, упираясь руками в его грудь. Удивленный, Асмунд поднял глаза к ее лицу.

– Что ты?

Девичьей робости он от нее не ждал, она не раз давала понять, что не боится.

Но Ельга даже не взглянула на него: ее расширенные глаза следили зачем-то у него за спиной, в глубине избы.

Асмунд обернулся. На первый взгляд все было спокойно, никого… только над постелью что-то мелькало. Ельга следила за этим движением, и в глазах у нее был ужас.