Проснулся же оттого, что кто—то тряс его за плечо.

– Брат, что мне делать? – голосил Богдан Челарь. – Выручай, брат!

Он плакал, хватал Пантелеймона за рукав, просил простить, если что не так. Он так и не попал сегодня на работу, да и черт с ней с работой, тут не до того, чтобы голой задницей светить, его и без того крепко взяли за эту самую задницу.

– Я—то тут причем? – недоумевал Пантелеймон, не вполне понимая при чем тут сам Богдан.

Впрочем, часть вины Богдана за обрушившееся на него несчастье лежало, безусловно, на нем самом, точнее, на его мстительной памяти. Он так и не смог забыть свою Корнелию, и даже новый брак бывшей супруги и его собственная отсидка не вычеркнули ее имени из его неприкосновенного списка. Правда, теперь это был расстрельный список. Заработав на фартуке с розовой пантерой, Богдан, недолго думая, решил «заказать» бывшую супругу местной мафии.

– Я ж не знал, что они такие пидарасы, – плакался Богдан, словно речь шла о лесных разбойниках, которых он поначалу принял за сказочных гномов.

Вляпался Челарь по самую макушку. Мафиозники, на которых он вышел в Бари, оказались бандой угонщиков машин, согласившихся – так уж и быть – на небольшую услугу для молдавского гостя. О деньгах речи не шла, это—то и убивало Богдана. Бандиты потребовали от него оплату натурой с учетом специфики собственного бизнеса: от Челаря потребовали угнать пару—тройку люксовых автомобилей.

– Бугатти, блядь, Мазерати, – хныкал Челарь, вытирая нос о плечо Пантелеймона.

Он рассчитывал на сумму в десять тысяч евро, но угодил в капкан, от которого не откупиться деньгами, разве что – угнать несколько машин, стоящих сотню жизней таких вот придурков, как он сам.

– Уже двадцатку предлагал, – рыдал Богдан, горюя от того, что связался с беспредельщиками и, видимо, негодуя, что вынужден предлагать такие деньги за ничего не стоящую жизнь Корнелии.

– Выручай, брат, – бредил Богдан, тряся Пантелеймона, который лишь разводил руками.

Но, отпоив Богдана русской водкой, за которой он специально впервые за четверо суток вышел из дома, Пантелеймон как следует набрался сам. После этого ему стало казаться, что за его спиной что—то растет, то ли крылья, то ли стена из хмурых небритых людей в темных куртках, с черными, словно нарисованными углем усами.

– Звони! – сказал она Богдану и не дожидаясь уточнений подвыпившего товарища, добавил, – своим мафиозникам, кому же еще.

Сарагоса была прекрасна, как невеста, трепещущая в ожидании потери девственности. Пантелеймон шел по городу и не узнавал в нем того сумрачного захолустья, в котором прожил месяц до своего внезапного исчезновения. Ну да, именно так – внезапное исчезновение, он ведь даже записки не оставил. Исчез, пропал без вести, провалился сквозь землю. Его не задержали в аэропорту при возвращении, не проверили документы, не удосужились спросить, не тот ли он самый гражданин Молдавии, которого ищут жена и дочь. Да никто, понятное дело, его и не искал. Попробовали бы пикнуть – Энвер закатал бы их в сарагоскую средневековую брусчатку, и плевал он на свой амурно—коммерческий треугольник. А ведь правда, задумался вдруг Пантелеймон, албанец—то наверняка не поверил в возможность несчастного случая. Не мог не понять, что это – бегство. Бегство Пантелеймона от него, сутенера и бандита, от проститутки—дочери и от жены, стервы и прямо скажем, бляди. Бегство от бычьих яиц и бычьих взглядов, изрешетивших насквозь его, Пантелеймона, карму, которая, говорят, совсем как нервные клетки – никогда и не восстанавливается. Черт, а если этот черт и вправду пришил Серафиму с Виорикой?