– Жена, – сказал Богдан неузнаваемым с перепоя голосом. – Он часто вспоминает покойную жену.
– Какую жену? – удивился Пантелеймон. – Разве у них…
– Господи, ну конечно, – заныл Богдан, осторожно, как драгоценную вазу, обхватив руками голову. – Раньше не было этих, как их, блядь. Однополых браков, вот! Вот они и жили с женами. А налево ходили к мужикам.
– И ты что же?
– Надеваю лифчик и женские трусы, – подтвердил Челарь. – Чтобы ему казалось, что жена все еще жива. Знаешь, после прозрачного фартука на голое тело чувствуешь себя почти как в костюме.
Точно, вспомнил Пантелеймон. Сам он костюма никогда не носил, но Богдана в костюме видел неоднократно. На каждый праздник, будь то седьмое ноября или первое мая, или потом, уже в независимой Молдавии, на «Лимба ноастрэ»5 и на День независимости, Челарь щеголял по разбитым сельским дорогам в светло—коричневом костюме югославского производства, пошитом еще при Броз Тито.
– Вот качество давали, – хвалился Богдан, теребя себя за лацкан заметно выцветшего пиджака. – Социализм, Брежнев, перестройка. Уже и Югославии давно нет, а костюм как новенький. Поверьте мне, он еще нашу независимую Молдавию переживет, – прогнозировал Челарь, и односельчане испуганно крестились.
А сейчас что, думал Пантелеймон. Спору нет, зарабатывал Богдан невероятно много. Для молдаванина, вернувшегося в Италию после трех лет отсидки – непредставимо много. И все же Пантелеймон, представляя себя в фартуке на голое тело, с тоской понял, что светить ягодицами перед престарелым педерастом не согласился бы и за пятнадцать тысяч. А может, все дело в том, что Богдан предлагал свою помощь скорее из благодарности, и никакого второго старика не было?
– Ты бы хоть в город вышел, что ли, – посоветовал Богдан утром следующего дня. – Тут столько всего. Набережная, порт, замки всякие, собор святого Николая.
– Насмотрелся уже, – махнул рукой Пантелеймон. – Вот где у меня замки с соборами, – и он провел ладонью по шее.
– Бабы, кстати, пиздатые, – но Пантелеймон только махнул рукой.
– Лучше телевизор посмотрю, – сказал он, и Богдан пожал плечами.
– Ты когда домой собираешься? – вдруг спросил он.
– Домой? – удивился Берку и задумался.
Возвращаться было решительно некуда, и от этой мысли хотелось еще покрепче вжаться в кресло и посильнее напиться.
– Ты мне это, – попросил он, – вино оставь.
– Может вечером? – покосился на Пантелеймона Богдан. – Вернусь с работы, тогда и выпьем.
Равнодушно пожав плечами, Берку ощутил прилив тошноты от того, что пить с Богданом придется после того, как тот весь день будет вертеть голой задницей перед лицом престарелого гомосека. Вот так просто сбросит с себя фартук, оденется в то, в чем пришел, уже в дверях поклониться старику и на—те пожалуйста. Через полчаса вставит штопор в бутылку. Даже руки скорее всего не помоет.
Пантелеймон еще больше съежился и попытался отвлечься телевизором, где показывали то ли бывшего, то ли будущего премьера Берлускони, вляпавшегося в очередной скандал. Все эти дни Берлускони не сходил с экранов итальянских каналов, журналисты не оставляли его ни на шаг, словно он один был виновником и одновременно спасителем Италии, единственным, кто породил мировой экономический кризис и кто в одиночку мог с ним справиться. Вот, кстати, еще один старик, не «голубой», от вида голых мужиков в фартуках наверняка блюет, зато меняет как перчатки молоденьких красоток. Под интервью с одной из них Пантелеймон и задремал.