«Милая моя (зачеркнуто), дорогая (зачеркнуто), уважаемая (замазано так, что еле прочитывается), любезная Софья Николаевна! Если Вы читаете это письмо, стало быть, сведения, полученные мной, верны, Вы у Гольденберга, а Гольденберг в Ярославле. Простите за ужасный почерк и помарки, я очень спешу, поскольку рано утром мне надо быть в дороге. Я избавился от своего купца еще три месяца назад и все это время пытаюсь разыскать Вас. Мне известно, что Чаева в городе вы не нашли, я и сам долго не мог его обнаружить, а сведения, полученные от братьев-актеров, весьма противоречивы. Нас с Северьяном занесло даже в Москву, но и там не нашлось Вашего следа. К счастью, я нашел Вашу уважаемую сестрицу, сумел расположить ее в свою пользу и вымолил этот адрес. Надеюсь в скором времени быть в Ярославле и иметь удовольствие видеть Вас на сцене. Видимо, я более тщеславен, чем это позволительно: приятно думать, что я не ошибся в Вас и Вашем таланте. Уверен, Вы еще будете блистать в ролях Катерины и Офелии (в этом месте Софья улыбнулась сквозь невесть откуда взявшиеся слезы), а я буду скромно сидеть в бельэтаже с букетом, а позже – хвастаться тем, что знаком с Вами. Понимаю, что поведение мое слишком дерзко, что невежливо напоминать Вам о том, что Вы, скорее всего, мечтаете выбросить из памяти… Но все же не могу забыть Вас в том проклятом, богом забытом деревенском кабаке, который Вы осветили своим появлением и своей песней. И наш ночной разговор на берегу реки тоже останется у меня в памяти очень надолго. Поверьте, тогда я переживал одни из лучших часов в моей жизни. И даже сейчас, столько месяцев спустя, воспоминания эти свежи и приносят радость. (Здесь несколько строк замазаны немилосердно и совсем невозможны для чтения.) Прощайте, Софья Николаевна, и ждите меня в Ярославле. Через несколько недель, если поможет Бог и Северьян не влезет в очередную историю, я прибуду для встречи с Вами, которой жду всем сердцем. Надеюсь, послание мое не оскорбило Вас и не показалось слишком бесцеремонным и vulgaire. Как бы то ни было, оно искренне. Остаюсь Владимир Черменский, ваш преданный друг».
Закончив читать, Софья медленно положила письмо на постель и сжала голову холодными пальцами. Сердце, казалось, успокоилось немного и уже не бухало в висках, как чугунная баба, а трепетало мелко-мелко под горлом, словно зажатая в кулаке стрекоза. Лицо было мокрым от слез, и Софья, вытирая их, невольно засмеялась: о чем она, глупая, плачет? Ведь все же хорошо… чудесно… Владимир… Он приезжает, и она больше не будет одна! Схватив письмо, она вновь прочла его от начала до конца, потом – еще раз, уже медленнее, всматриваясь в каждое слово, словно ища в нем другой, тайный смысл, и особенно тщательно разглядывая вымаранные места.
А потом ее словно ножом пронзило, и она, вздрогнув, схватила в руки другое письмо. Катя, господи, Катя… Хороша сестрица Соня, в сердцах выругала она себя, – получила письмо от кавалера и про все на свете позабыла, а тут такое… Сердце снова застучало, но уже тяжело, беспокойно, и, во второй раз вчитываясь в строки письма Анны, Софья чувствовала, как тревога стремительно заполняет душу. Как же быть, маятником отдавалось в висках, как же быть, что же делать?