Уже рассвело. Ратникам стало легче вести бой. Твердо встав на вале, они не подпускали к нему пехоту.

Возле деревянного острога, примыкавшего к малому внутреннему валу, Алексашка увидел воеводу. Он был в коротком расстегнутом полушубке, без шлема. Седые длинные волосы прилипли к потному лбу. Окровавленным подойти к нему Алексашка не решался. А хотелось сказать, как бежал Поклонский из города.

Алексашку подтолкнули к лекарю. Он посмотрел на бороду, заплывшую кровью, тронул пальцем ухо.

— Повезло тебе, хлоп! Если б еще на полдюйма — лежал бы с пробитой головой. По уху не бедуй. Зарастет.

Лекарь увел Алексашку, посадил в телегу, на которой стоял ящичек с лекарствами и тряпьем. Он обтер бороду, смочил онучу зельем и, приложив ее к уху, завязал сухой тряпкой.

— Не примерзнет? — с опаской спросил Алексашка.

— Зелье на водке. Не должно мерзнуть.

На перевязанную голову шапка надевалась туго. Кое-как натянув ее, Алексашка пошел искать седло.

Два дня падал снег и яростно гудел ветер. В глубоких сугробах, казалось, утопал весь посад и центр города. На третьи сутки улеглась непогодь и тяжелое, густо-серое небо повисло над Могилевом. О штурме малого вала Радзивилл и не помышлял. Не пробиться пехоте через глубокие рыхлые заносы. Теперь оставалось гетману ждать, когда пригреет первое мартовское солнце и осядут снега. И он ждал, обложив вал со всех сторон. Приблизиться к валу было опасно — русские стрельцы лежали с мушкетами и стреляли метко.

После того как за малым валом укрылся отряд воеводы, на третий день утром к дому, где стоял Воейков, пришли три горожанина.

— Проходите! — требовал часовой с мушкетом.

— Воеводу видеть хотим, — настаивали горожане.

— Звать не буду, — отрезал часовой. — Опочивает воевода.

Все трое отошли от дома. Притоптывая стынущими ногами, терпеливо ждали, пока не появился Воейков. Вышел он нескоро, и мужики изрядно окоченели. Но дождались. Поклонились ему в пояс.

— С каким делом? Кто такие?

— Я, Васька-хлебник, да Пашка-корзинщик, и Борис-ложечник пришли к тебе…

— Знаю, что пришли, — перебил воевода. — Говори зачем?

— Чтоб дозволил принять в войско… Будем биться вместе с ратниками… Люд Могилевский под королем жить не хочет.

Хотя воевода и торопился на вал, но горожане заставили умерить шаг. Он остановился.

— А ты за весь люд речь держишь? Почем знаешь, о чем думает люд?

— Знаю, батюшка воевода. Могилевцы в думах едины.

— Едины… — Воейков усмехнулся. — Поклонский от всех белорусцев крест царю целовал, а потом бежал, будто тать.

— Может, и целовал, — согласился Васька-хлебник. — Да мы его к государю не слали. Нам ведомо от архиепископа Иосифа, что от всех белорусцев ходил к царю дисненский игумен Афиноген. А Поклонский свою выгоду у царя искал.

— Ты не ищешь? Поклонский ворота большого вала открыл. Чем докажешь, что за меньшой вал не пустишь? — Воевода не спускал пристальных глаз с Васьки-хлебника. — Чем докажешь?

— Кровью, батюшка.

— Подумаю, — не торопясь, ответил Воейков, пощипывая бороду. — Ежели ты хлебник, скажи, есть ли запас хлеба в городе?

Васька растерялся от неожиданного вопроса. Но ему было нетрудно понять, что тревожило воеводу.