Я кивнул. То, что говорил сейчас Гжегош, и мне не давало покоя – с тех самых пор как я стал сопоставлять и пытаться уложить в более-менее цельную картину все обнаруженные в этом времени нестыковки. Безуспешно, надо сказать, пытался – паззл никак не хотел складываться. То, что я успел здесь увидеть не более, чем малая часть общей грандиозной картины, окинуть которую взглядом мне не суждено. Интернета, телевидения здесь нет и в помине, газеты с журналами – по пальцам пересчитать, да и выходят они с большим запозданием. Так что, единственным источником информации остаются слухи, и судить по ним об имеющихся анахронизмах и прочих расхождениях временных линий – занятие неблагодарное. Однако, ничего другого мне не остаётся, если я не хочу и дальше оставаться послушной марионеткой в руках неведомых хроно-экспериментаторов.

Я нащупал в кармане медальон Гжегоша, единственное, материальное свидетельство существования кукловодов. Если, конечно, не считать самого этого мира – такого знакомого… и такого чужого.

«…сходить, что ли, за манеркой – вроде, в ней ещё осталось что-то на донышке? А то ведь от этих дел, ежели вовремя не выпить – так и спятить можно…

– С поляком-то вашим как собираетесь поступить? – осведомился Ростовцев. – С другими пленным его отправить в тыл – так ведь пропадёт, непривычный он к нынешней жизни, да ещё и в неволе. Не вешать же, в самом деле!

После того, как тюки с ящиками вскрыли, осмотрели тщательнейшим образом, поручик велел отдыхать и варить кашу. На моё робкое предложение – покончить с опасной находкой так же, как покончили с «библиотечным» обозом, – он ответил категорическим отказом.

– Я много думал о ваших словах, Никита Витальич, сказал он. – И больше прежней ошибки не повторю. Сгорели те книги – и сгорели, Бог с ними. А эти я велю заново увязать и отправлю с надёжными людьми к батюшке в воронежское имение. Даст Бог, вернусь с войны, выйду в отставку, уеду в имение. Засяду у камина – и полистаю ваши книжицы, почитаю про грядущее житьё-бытьё. Тогда и решим, как с ними поступить.

– Решим? – я сощурился.

– Надеюсь, вы не собираетесь лишите меня вашего общества? Вот и товарищ ваш – непременно будет гусар. Ежели доживёт, конечно.

Он кивнул на Рафика, который вместе с сумцами перебирал польские трофеи.

– Так ведь и вас тоже могут убить! – не сдавался я. – Война всё же, всякое может случиться – как тогда с книгами? Или вы намерены жить вечно?

Слова «вперёд, обезьяны!», которыми предварял эту знаменитую фразу безвестный взводный сержант времён Первой Мировой[37], я благоразумно опустил. Как и не стал упоминать о портрете полковника от кавалерии Ростовцева – зримом, весомом доказательстве того, что ни смерть на этой войне, ни скорая отставка поручику не грозят. А ведь он так и стоит за шкафом, в ДК…

«…да нет же, какой ещё портрет? Одно только знакомство со мной вполне может заставить всю дальнейшую жизнь Ростовцева свернуть совсем в другую колею – и вовсе не обязательно, что колея эта закончится в тысяча восемьсот пятьдесят четвёртом году близ крымской Балаклавы…»