— До свидания!

Мне нравятся эти простые слова прощания, которые я говорю этим маленьким людям, добросовестно исполняющим свои нехитрые обязанности, порученные им их маленьким или большим начальником. Это своего рода поклон всем людям доброй воли, которые извлекают максимум из подвернувшейся возможности.

— До свидания! — отвечает мне старушка в платке.

Слева виднеется бетонная коробка центрального вокзала. Он ярко освещен прожекторами. В вечерних сумерках светятся красные и зеленые огни светофоров, которые в Германии всегда настраивали меня на сентиментальный лад. А тем более здесь, на чужбине. Уже довольно поздно.

Я прохожу несколько сот метров вдоль железнодорожных путей. Навстречу мне изредка попадаются темные фигуры случайных прохожих. Никто не знает, русский я или нет. Здесь очень одиноко, и никто из спешащих по своим делам людей ничего не знает обо мне, как и я о них.

Одинокие темные фигуры.

Но надо доверять людям, чтобы без страха шагать по миру.

На подоконниках ярко освещенных окон без занавесок стоят фикусы. На стене старинная картина. Керосиновая лампа, мягко освещающая комнату. Женщина укладывает младенца в кроватку.

Через пятнадцать минут я уже вижу недостроенное здание педагогического института. Там я живу, в 13-м лагере для военнопленных.

Я прохожу через будку проходной. Дежурный вахтер крепко спит.

— Спокойной ночи! — говорю я, выходя из проходной.

Слева находится готовое крыло педагогического института. В теплые летние вечера на балконах этого похожего на большую казарму здания собираются юные студентки.

Я прохожу еще пятьдесят метров по нашему двору и поднимаюсь вверх по лестнице.

На побеленной известью стене художник нарисовал огромную эмблему нашей стенгазеты: две руки, которые держат молот, книгу и сноп колосьев!

В коридоре мне встречаются пленные из верхней спальни. Они говорят мне: «Добрый вечер!» или «Сервус! Привет!», как принято у них на родине, в Австрии.

И вот я вхожу в дверь, на которой красуется большая табличка: «Центральный антифашистский актив 324-го лагеря для военнопленных».

Эгон Крамер чаще всего еще не спит. Мы перебрасываемся несколькими словами. Эгон Крамер и Юпп Шмитц все еще усердно занимаются. Или они еще не вернулись из дальних лагерей, где выступали со своими рефератами. Только наш художник, Кристоф Либетраут, всегда на месте.

— Моя порция супа еще внизу? — спрашиваю я его.

Тогда я спускаюсь вниз, стучу в окно раздачи на кухне:

— Одну порцию ужина для Центрального актива.

На часах уже десять, а то и двенадцать часов ночи. Я сижу один в холодной столовой, хлебаю вечерний суп и думаю: как странно, что у человека может быть тяжело на сердце, когда так много говоришь о том, что тебя волнует до глубины души. Другие рассказывают, что им приносит облегчение исповедь. Когда я говорю о том, что меня волнует, то у меня возникает чувство несправедливости. Хорошие мысли, которые выражены словами, больше не ждут, что их претворят в дела. Другими словами, они ожидают безусловного исполнения примерно так, как полицейское предписание требует соблюдения закона. Выраженные словами мысли теряют привлекательность новизны. Следовало бы больше молчать!