На четвертой минуте, когда мягко, с нежной, ни на что не похожей болью рассоединялся особенно густой клубок, из множества которых, как оказалось, состояла ее плоть, звук снега вдруг резко закончился, и рука, похожая на руку Александра Сергеевича, легла ей на лоб. Она еще не успела вспомнить, что то, на чем она чувствовала его руку, называется «лоб», а не «вода» и не, скажем, «растение», но другая память – не слов и предметов, а память какой-то былой несвободы, которую чувствует каждый умерший, наполнила всю ее вязкой тоскою, и слезы, выступившие в уголках задрожавших глаз, сказали о том, что она – возвращается.
Не только ранняя весна, не только лето, но вся даже осень 1916 года оказались непривычно теплыми, светлыми и словно благодарили кого-то. Разумеется, никто и не понял, никто и не услышал этой благодарности. На фронте стояло относительное затишье, «в миру» были дачи, благотворительные концерты, броженье умов и что-то, напоминающее мелькание белки в колесе, которое со стороны кажется веселым и забавным, а если поставить себя на место этого колеса, которое не может остановиться, и на место этой белки, которая забыла, зачем оно крутится, то сразу становится тошно.
В усадьбе умершего князя Голицына устроили лазарет для раненых офицеров, и Танин отец работал там дважды в неделю. В городе тянулась жара, с продуктами стало намного хуже, чем зимою, дороговизна и спекуляции выросли так, что даже ко всему привычные люди только крутили в недоумении головами, и отец настоял, чтобы рядом с усадьбой Кузьминки снять дачу и вывезти всех домочадцев на воздух.
На дачах в Кузьминках было так весело, как бывает в природе, когда она угадывает далекую грозу, и потому особенно сильно и внезапно раскрываются цветы, особенно ослепительной становится зелень деревьев, а запахи трав и земли так томят душу, раздражают ее и одновременно доставляют ей такое блаженство, что хочется петь, и стонать, и насвистывать. Летом 1916 года, когда на полях сражений уже вовсю применяли отравляющие газы, и пехота в страхе убегала от хлорного облака красивого зеленоватого цвета, и солдат учили закрываться куском тряпки, смоченным водой, а лучше намного – мочой, поскольку известно из химии, что аммиак успешно нейтрализует свободный хлор, и по приказу сумасшедшего кайзера Вильгельма, человека по-своему несчастного, родившегося на свет с многочисленными травмами, такими, как значительное повреждение правого полушария, кривое положение шеи, из-за которого ребенок должен был носить специальную машинку для поддержания головы, разрыв нервов, связывающих плечевое сплетение со спинным мозгом в левой руке, и много всего, очень много, – так вот, по приказу несчастного кайзера сжигали леса, с землею ровняли деревни, и пепел лежал на траве серым слоем, и всё это тем самым летом, когда в усадьбе Кузьминки цвета были райские, синие, белые, и были рассветы, как в русском романсе, закаты вполнеба и пение птиц в вышине поднебесной.
Ах, не забыли дачники 1916 года о войне, не забыли! Тем более госпиталь рядом. Раненые офицеры спускались по мраморной лестнице господского дома князей Голицыных, неуверенными шагами выходили в сад, полный душистой росы, и шли по аллеям, белея бинтами на фоне цветущей и радостной зелени. Но и им, помнящим, как кисло пахнет гниющая от крови трава, невыносимо хотелось забыть от этом хотя бы на время, и они с особенной нежною радостью вдыхали запахи сада и леса и с особенной готовностью участвовали в той веселой дачной жизни, которая со всех сторон окружала их.